Грэм Робб - Открытие Франции. Увлекательное путешествие длиной 20 000 километров по сокровенным уголкам самой интересной страны мира
Когда еды еле хватало для живых, казалось отвратительным и неприличным, что умирающий тоже ест. Эмиль Гийомен, писатель родом из крестьян, описал свою достаточно дружную родную семью, жившую в 1840-х годах. Бабка Эмиля заболела и слегла в постель. И вот о чем члены этой семьи открыто говорят при бабке (которая не потеряла слух): «Хотелось бы мне знать, долго ли это будет продолжаться», – произносит кто-то, а еще кто-то отвечает: «Надеюсь, что недолго». Как только обуза умирала, всю воду, которая была в сковородах и мисках, выливали на улицу (чтобы душа могла умыться или, если ей суждено было попасть в ад, попыталась немного улучшить свой вид перед тем, как покинуть дом). После этого жизнь продолжала идти по-прежнему.
В Альпах была поговорка: «Счастлив как труп». В Центральных Пиренеях, Савойских Альпах, Эльзасе, Лотарингии и некоторых областях Центрального массива приезжие, оказавшись в местной деревне, часто с ужасом видели в ней только бессловесных кретинов с отвратительными уродливыми щитовидными железами. (Связь между зобом и нехваткой йода в воде стала широко известна лишь в начале XIX века.) Исследователь Альп Соссюр, оказавшись в долине Аоста, напрасно спрашивал дорогу в деревне, когда большинство ее жителей были в поле, ему показалось, что «злой дух превратил жителей этой несчастной деревни в немых животных и оставил им лишь столько сходства с человеком, чтобы показать, что они раньше были людьми».
Увечье, которое казалось Соссюру проклятием, для местных жителей было благословением. Рождение ребенка-кретина считалось удачей для семьи. Этому слабоумному малышу никогда не придется ни работать, ни уходить из дома, чтобы заработать деньги на уплату налогов. Эти уродливые бестолковые существа были уже наполовину избавлены от жизни. Даже смерть нормального ребенка могла быть утешением. Если, пока он жил, его успели окрестить или умелая ведьма на мгновение оживила труп, чтобы окропить его святой водой, душа младенца будет молиться за его семью на небесах.
Все это как будто противоречит многим историям жизни тогдашних людей. И это естественно, поскольку эти истории написаны людьми, которые смогли улучшить свои материальные условия. Почти каждый автобиографический рассказ о повседневной жизни людей XVIII и XIX веков представляет собой первые главы мемуаров выдающегося человека, который занял высокое место в обществе благодаря службе в армии или в церкви, прославился своими сочинениями или был извлечен из безвестности покровителем, любовью, а позже – избирателями. Мало мужчин и еще меньше женщин имели возможность или желание написать книгу на тему: «Как я не смог (не смогла) преодолеть мое низкое происхождение». За исключением бесчисленного множества рассказов, написанных богатыми для богатых, почти все известные нам биографии описывают это нетипичное движение вверх: сын крестьянина Ретиф де ля Бретонн, сын ножовщика Дидро, сын часовщика Руссо, корсиканский кадет Наполеоне Буонапарте.
Выдающиеся успехи этих людей отражали долгосрочную тенденцию, но не были типичными индивидуальными судьбами. Групповые обозначения, такие как «крестьяне», «ремесленники», «бедняки», превращают большинство населения в точки на фотографии, сделанной с толпы. Никакое увеличение не сможет превратить эти точки в группы лиц. Это многочисленное и неудачливое большинство находилось на заднем плане важных событий и участвовало в историческом развитии страны своим страданием и подобием экономической деятельности.
Даже с краткосрочной точки зрения эти обозначения могут ввести в заблуждение: богатый человек может обеднеть, а крестьянин стать богатым и могущественным. Многие крестьяне жили в городах и ходили оттуда работать на поля. Многие, кто занимался сельским хозяйством, были кроме этого ремесленниками, торговцами или местными чиновниками, так же как многие так называемые аристократы являлись полуграмотными крестьянами. Статистика, включая в себя обзоры, опросы и догадки, рисует картину жизни всего населения и, кажется, верно соблюдает пропорции. В 1789 году она отметила: три четверти народа – это «сельскохозяйственное население». Через сто лет доля тех, кто занимался сельским хозяйством, уменьшилась примерно до 48 процентов. В это время 25 процентов жителей Франции работали в промышленности, 14 процентов в торговле и на транспорте, 4 процента – в сфере коммунальных услуг, 3 процента занимались свободными профессиями и 6 процентов имели независимое состояние. Однако по причинам, которые станут ясны позже, в этих расчетах всегда слишком подчеркнуты четкие границы между группами населения и занижено число людей, которые пытались жить плодами своей земли.
В эпизодах повседневной жизни, которые будут описаны дальше и до самого конца этой части книги, жители Франции будут постепенно открывать свою собственную страну, в том числе те ее действительно существовавшие и воображаемые области, которые никогда не были нанесены на карты историками и администраторами. Но сначала надо показать этих людей в их неисторическом, неподвижном покое, среди теней зимы и в тишине городов и полей. Хотя на нескольких следующих страницах ничего особенного не произойдет, они все же позволят нам бросить хотя бы беглый взгляд внутрь того, что многие считали получеловеческим существованием. Однако сделать это непросто: сочинение по истории общества, в котором длина главы, посвященной какому-либо занятию, соответствовала бы по длине количеству времени, которое люди тратили на это занятие, было бы невыносимо скучным, хотя и очень точным. 99 процентов всей человеческой деятельности, описанной в этой и других книгах, происходило с конца весны до начала осени.
Когда звезды и планеты были еще почти единственным источником освещения для людей и темнота в облачные безлунные ночи была такой же густой, как в заброшенных угольных шахтах, путешественники в некоторые дни года могли определять направление по огням на вершинах гор. От Вогезов до Пиренеев и от Ла-Манша до Альп горели костры, отмечая два великих календарных события. В некоторых местностях огонь зажигали в Иванов день и на Рождество, в других – в дни Масленицы и Великого поста. Считалось, что эти праздники – ученые называют эти дни солнцестоянием – имеют магическую силу, которая влияет на многое, в особенности на плодородие полей, скота и людей. Во второй половине XIX века их стали справлять гораздо реже. Их заменили фейерверки и светские праздники, например День взятия Бастилии и День святого Наполеона[15]. Роль воды, потушившей праздничные костры, сыграли также скептицизм, правила противопожарной безопасности, но главным образом то, что год больше не делился четко на две половины.
Для миллионов людей, которые танцевали вокруг костров, а потом посыпали оставшейся от костра золой свои поля, год состоял из двенадцати месяцев и делился на две половины – сезон труда, когда даже самые длинные дни казались слишком короткими, и сезон покоя, когда время ползло так медленно, что казалось, будто оно совсем остановилось. Как говорили в альпийском краю Кейра: «У нас семь месяцев зима (с ноября по май) и пять месяцев ад (с июня по октябрь)». В восточной части Пиренеев, когда шел снег или лил дождь, «люди ничего не делали, как сурки». (Сурок – крупный грызун, мягкий и гибкий зверь, который спит в своей норе. Сурков собирали в заплечные мешки – это больше было похоже на сбор урожая, чем на охоту. Случалось, что сурок продолжал спать, даже когда его варили.) Человек, который сравнил своих соотечественников с сурками, жил в 1880-х годах – почти через сто лет после упразднения монархии, но за несколько десятилетий до того, как техника в виде дорог, освещения и еще одной изумительной роскоши – угольного и газового отопления разрушила тиранию погоды.
Традиция полгода бездельничать была древней и широко распространенной. В горных местностях поздней осенью прекращалась связь с внешним миром. В Пиренеях целые деревни из деревянных домов, например Бареж на западной стороне перевала Турмале, зимой засыпал снег; они возвращались к жизни из-под обвалов только в конце весны. Другие жители Альп и Пиренеев просто хоронили себя заживо до марта или апреля – сеновал наверху, хлев рядом, склон горы сзади. Один географ писал о них в 1909 году: «Местные жители снова выходят из домов весной, растрепанные и анемичные».
Но зимняя спячка была характерна не только для высокогорья. В местностях с более мягким климатом население тоже уходило в сон, словно за стены крепости. Мрачная пелена праздности и оцепенения окутывала и хорошо обработанные области провинции Берри, где изменения погоды в течение года невелики и зимой температура редко опускается ниже точки замерзания воды. Муж Жорж Санд, обычно флегматичный, почувствовал «что-то, похожее на страх», увидев ухоженную землю без людей, которую как будто обрабатывали привидения. Во Фландрии поля были безлюдны значительную часть года. В официальном отчете от 1844 года о положении дел в департаменте Ньевр описана странная перемена в поведении бургундских поденщиков после того, как урожай собран и кучи виноградных лоз сожжены: «Починив те инструменты, которым требовалась починка, эти сильные люди затем проводят целые дни в постели, плотно прижимаясь друг к другу, чтобы не мерзнуть и меньше есть. Они сознательно ослабляют себя».
