Грэм Робб - Открытие Франции. Увлекательное путешествие длиной 20 000 километров по сокровенным уголкам самой интересной страны мира
С помощью данных 1873 года можно найти место, где территория «ок», территория «оль» и Полумесяц пересекаются. Водораздел трех языковых групп – одно из самых загадочных и полных значения мест в исторической географии Франции. Эта точка находится на крошечной дороге к северо-востоку от Ангулема, там, где лес Бракон резко кончается и становятся видны равнины и долина Шаранты. Обстоятельства сложились очень удачно: этот пейзаж мог бы стать иллюстрацией к рассказу о границе между севером и югом страны: Полумесяц представлен лесом, север с языками «оль» – полем пшеницы с северной стороны, а юг с языками «ок» – виноградником с южной.
Сменявшиеся правительства пытались стереть эту границу или, точнее, сделать вид, что она не существует. Одним из сохранившихся до сих пор нововведений революции было деление страны на департаменты. Францию разрезали на куски примерно одинаковой величины и такого размера, чтобы любой человек мог добраться из любой точки департамента до его судебного и политического центра за один день. Почти все департаменты были названы по своим физическим характеристикам: названиям гор (Нижние Альпы, Канталь, Вогезы и т. д.), рек (Дордонь, верхний Рейн, Вандея и т. д.) или по географическому положению (Нор – «север» и Кот-дю-Нор – «северное побережье). Позже, когда территория империи увеличивалась, Южная Савойя стала департаментом Монблан, Швейцарская Юра департаментом Мон-Террибль, а Люксембург департаментом Форе – «Леса». Только один город занимал в одиночку целый департамент – Париж, который во время дебатов в парламенте был назван «самым прекрасным городом мира», «отечеством искусств и наук», «столицей Французской империи».
Мысль была такая: вневременная естественная логика должна одержать верх над старыми феодальными и племенными делениями. Тираны приходили и уходили, но Альпы будут стоять всегда. Таким способом будут уничтожены «предрассудки, привычки и варварские учреждения, укрепленные четырьмя веками своего существования». Языковые барьеры сознательно не принимались во внимание, несмотря на возражения некоторых советов – например, совета Сен-Мало на границе Бретани, – что они будут вынуждены работать с людьми, говорящими «на языках, которые существовали до завоевания Цезарем Галлии».
Жалоба по поводу издания новых департаментов исходила вроде бы из малой, но существенной причины: люди потеряют свои коллективные имена. Официально перестанут существовать бретонцы, бургундцы, гасконцы и нормандцы. У людей останется только одна территория, к которой они принадлежат, – страна в целом. Новые названия не слишком наглядно описывают природу, поэтому люди не смогут называться по своим департаментам. Никто не попытается назвать себя «устьеронцем» или «монбланцем».
По иронии судьбы успех этой революционной перекройке Франции обеспечил городской средний класс. Его представители были меньше привязаны к древним границам и меньше хотели быть детьми своего края. Историческое деление Франции на части стало связываться в сознании людей со старомодными чудаками-провинциалами и примитивными крестьянами. Деление Франции на департаменты имело много достоинств с практической точки зрения, но помогло ускорить процесс, который можно назвать «закрытием» того, что только что было открыто. Незнание того, какова повседневная жизнь за пределами хорошо связанных между собой городов, хорошее знакомство с достопримечательностями Парижа и известными парижанами стало считаться признаком современности и просвещенности. Провинции снова были превращены в огромные владения невежественного сознания – глубинную Францию, источник сказок, чудес природы и угроз для цивилизации.
Празднование годовщин знаменательных событий истории государства, которое до сих пор является характерной особенностью французской общественной жизни, также способствовало стиранию из памяти людей событий и культур, которые они теперь не должны были помнить. Это забвение прошлого было одним из мощных общественных процессов, сформировавших современную Францию. Дети из семей среднего класса забывали провинциальные языки, которым научились у кормилиц и слуг, или помнили их только как колоритный пережиток прошлого. Крестьянских детей стали пороть и высмеивать за то, что они говорили в школе на языке своих родителей. Большинство потомков тех невежественных миллионов, о которых писал аббат Грегуар в своем докладе об «искоренении», забыли племенную речь своего края и перешли на строго упорядоченный и логично устроенный язык, который назывался французским, – на язык, на котором, по словам многих его носителей, почти никто не говорит правильно. В стране тысячи языков знание только одного языка стало отличительным признаком образованного человека.
5. Как жили во Франции – 1. Лицо в музее
Сейчас почти в каждом городе Франции есть музей быта или музей народного искусства и традиций. Большинство этих музеев наполнены предметами, которые иначе исчезли бы или превратились в дорогие украшения домов или ресторанов. Грубо украшенные сундуки, маслобойки и корзины, деревянные столы с вырезанными в крышках гладко выструганными углублениями в форме тарелок, куда разливали суп, свидетельствуют, что их владельцы умели выдерживать удары жизни. Эти вещи полны того достоинства, которое приобретают предметы, сопутствуя человеку в его жизни. Каждая из них хранит след движения, которое совершалось миллион раз. Они легко позволяют нам представить себе эту жизнь, состоявшую из тяжелой работы и привычек.
Разумеется, это лучшие образцы, которые можно было достать: большая объемистая колыбель, дорогой плуг с металлическими деталями, на котором указано имя изготовителя, вышитая женская рубаха, которая была частью чьего-то приданого, лежала в сундуке и ни разу не была ни в свинарнике, ни в поле. Эти выжившие вещи рассказывают нам ободряющую повесть о человеческой стойкости. Другие спутники повседневной жизни таковы, что их невозможно выставить напоказ: гнилая кровать, драгоценная для крестьян навозная куча, зловонный от дыхания людей и животных воздух, такой душный, что в нем гасла свеча.
Иногда среди вещей можно увидеть фотографию их владельца или владелицы, которых они пережили, и следы трудной жизни на его или ее лице разрушают замысел составителей выставки. Обычно это лицо выражает смутное недоверие, страх или просто тупую усталость. При взгляде на него посетителю становится неловко: попытка представить себе жизнь, когда-то одушевлявшую вещи, кажется грубым вторжением в чужое существование. Лица хозяев словно говорят, что повседневная жизнь глубже и труднее для понимания, чем устаревшие предметы обихода и кухонная посуда, и что, если бы прошлое можно было возродить, основная еда тогдашних людей, привычки, ощущения и запахи той жизни показались бы нам более странными, чем вкус самого странного блюда местной кухни любого региона.
Письменные свидетельства о повседневной жизни всегда создают то же ощущение целенаправленности и движения к лучшему. Автор проходит через годы жизненного опыта как беспечный путешественник и в сжатом виде описывает такие изменения, которые могла отметить лишь долгая память. Но иногда какой-нибудь простой факт действует так же, как фотография в музее. В начале XVIII века все врачи – от городского Эльзаса до деревенской Бретани – обнаружили, что главная причина высокой смертности среди местного населения не голод и не болезни. Дело было в том, что люди, как только заболевали, сразу же ложились в постель и начинали ждать смерти. В 1750 году маркиз д’Аржансон заметил, что крестьяне, которые возделывали его земли в Турени, «старались не размножаться». «Они желают только смерти», – писал он. Даже в изобильные годы старики, которые больше не могли копать землю лопатой или держать в руке иглу, стремились умереть как можно скорее. Одним из самых больших страхов было «зажиться на этом свете». Обычно те, кто заботился об инвалидах, ненавидели их. В департаментах Сена и Луаре правительство должно было в 1850 году установить особую субсидию для бедных семей, чтобы они оставляли своих больных родственников дома, а не отправляли их в муниципальную богадельню, голую прихожую кладбища.
Когда еды еле хватало для живых, казалось отвратительным и неприличным, что умирающий тоже ест. Эмиль Гийомен, писатель родом из крестьян, описал свою достаточно дружную родную семью, жившую в 1840-х годах. Бабка Эмиля заболела и слегла в постель. И вот о чем члены этой семьи открыто говорят при бабке (которая не потеряла слух): «Хотелось бы мне знать, долго ли это будет продолжаться», – произносит кто-то, а еще кто-то отвечает: «Надеюсь, что недолго». Как только обуза умирала, всю воду, которая была в сковородах и мисках, выливали на улицу (чтобы душа могла умыться или, если ей суждено было попасть в ад, попыталась немного улучшить свой вид перед тем, как покинуть дом). После этого жизнь продолжала идти по-прежнему.
