Борис Джонсон - Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир
Может, знать и хотела войны, но купцам нужен был мир, которого испокон веков хотели трусы капиталисты, а они-то и заказывали музыку. Такие люди, как сэр Николас Брембр, бакалейщик и будущий мэр Лондона, могли, если хотели, ссудить тебе тысячу марок за раз, но, когда сэр Николас и его приятели решили не выкладывать денежки, как это случилось в 1382 году, у короля не было другого выхода, как прекратить кампанию. Так политическая власть перешла в руки набирающего силу класса. Крестьянский мятеж потерпел неудачу, как и многие пролетарские восстания, но продолжалась успешная языковая революция, и возглавила ее, как и все успешные революции, буржуазия.
Выбор Чосера в пользу английского объясняется смещением власти от короля и двора к денежным мешкам Лондона. Дворянин не мог стать олдерменом, но олдермены и шерифы Лондона все больше нуждались в признании, и, как всегда, сыновья и дочери знати желали вступить в брак с деньгами. По мере того как купеческие гильдии, «мистерии», обретали все больше власти, борьба за нее становилась все ожесточеннее внутри самого сообщества. Оно не было однородной массой создателей богатства и делилось на бакалейщиков, торговцев мануфактурными товарами, торговцев шелком и бархатом, торговцев рыбой и так далее, которые соперничали между собой, как Сиена с Флоренцией. Торговцы хлебом были вовлечены в постоянные и кровавые разборки с торговцами мануфактурой, и в битвах за власть группировки купцов часто опирались на дворян и даже разные королевские дома.
В 1387 году Ричард II, верховный патрон Чосера, был практически смещен группой дворян (опиравшихся на торговцев мануфактурой), и некоторых союзников Чосера, таких как поэт Томас Аск, казнили вместе с главным бакалейщиком и лидером богачей, сэром Николасом Брембром. Кажется, в тот момент Чосера выслали в Гринвич, где он служил членом парламента от Кента, а как-то раз его назначили на скромную должность заместителя лесника в Сомерсете, где, как полагают, он и сосредоточился на поэзии. С возвращением Ричарда и Гонта он был восстановлен в своем положении и занял звучную должность смотрителя королевских строек, контролировавшего ремонт королевских дворцов. Но в 1399 году все закончилось.
Ричард II был смещен своим кузеном, Генрихом Болингброком (который становится Генрихом IV — Шекспир, часть 1), и снова за этим стояли лондонские купцы. Как и многие короли и правительства во все времена, Ричард решил «наехать» на богачей. Он решил наказать Сити за его роль в недавнем мятеже и посягнул на извечные права Сити. Он назначил смотрителя для управления городом и тем самым нарушил хартию свободы, дарованную Лондону самим Завоевателем, и попытался ограничить срок пребывания на должности мэра одним годом.
Сити с этим не согласился. Когда Ричард спросил Генриха, кто эти люди, которые пришли его арестовывать, узурпатор ответил (так рассказывает нам Фруассар): «Большей частью лондонцы». Лондонские купцы переметнулись на другую сторону, чтобы защитить свои привилегии.
Гонт ушел из жизни. Бедный слабый король Ричард II умер в заточении от голода в возрасте тридцати трех лет, а некоторые считают, что и самого Чосера казнили. Впавшего в немилость у нового режима, преследуемого Арунделем, новым архиепископом, за «антирелигиозный» тон «Кентерберийских рассказов», его могли потихоньку «зарезать», как выразился его друг и современник Хокклив.
Это занимательная версия, но кроме слова Хокклива нет больше никаких доказательств в ее пользу. Новый король как раз подтвердил его прежнее денежное содержание, а за время службы то тут, то там Чосер развил невероятную кошачью способность к сожительству то с одним, то с другим из враждующих миров двора и гильдий — и одинаково брал деньги и с принцев, и с купцов, не ссорясь ни с кем. В Вестминстерском аббатстве его похоронили за служение обществу (не за поэзию), но он оставил бессмертное литературное наследие.
Он взял два больших языковых потока — германский и романский — и смешал их. Происшествие, соглашаться, волынка, ошибка, коробка, пение, стол, пищеварение, нечестный, экзамены, женственность, в конце концов, похороны, горизонт, увеличивать, заражать, тусклый, наблюдать, принцесса, ножницы, суеверный, вселенная, деревня — вот некоторые из повседневных слов, которые Чосер ввел в язык через поэзию. Позвольте мне выдвинуть последний довод в пользу английского как естественного средства выражения для поэта, пишущего стихи пентаметром: при двух параллельных словарных потоках язык становится уникально богатым на рифму, и потому волшебство и наслаждение зачастую состоит в том, чтобы взять нормано-франко-латинское слово и найти к нему английскую рифму или, еще лучше, взять благопристойное латинское слово и сочинить похабный английский каламбур.
Возьмите слово queynte, которое произошло, кажется, от латинского cognitus, что означает «умный, ученый», и которое также оказалось вариантом написания англосаксонского слова из четырех букв, которое звучало как «кант» и напоминало про датского короля по имени Кнут (соответствующее ему русское слово из пяти букв является грубым ответом на вопрос «Где?»).
Однажды Николас, умный студент из «Рассказа мельника», воспользовавшись отсутствием мужа, посетил его молодую жену: «Whil that her housbonde was at Oseneye, as clerkes ben ful subtile and ful queynte; and prively he caught her by the queynte…»
Пока супруг ея отбыл в Осеней,студент ученый («кант») прибыл к нейИ, по приезду,схватил ея украдкой за… («кант»)[4]
Что применимо в поэзии, то применимо и в повседневной жизни. Дуалистическая, или гибридная, природа английского языка дала его пользователям такие возможности, каких не дают никакие другие языки. Если обратиться к теннисной терминологии, английский дает возможность использовать разные удары: «топ спин» латыни и англосаксонский «смэш». Говорящий может быть напыщенным, а может — приземленным. Можно говорить о «компенсации» или «плате», «экономии» или «урезании», «увольнении» персонала или «вытуривании», и после Чосера английский существует в виде гигантского неоседающего омлета, в который можно бесконечно добавлять новые ингредиенты. Оксфордский словарь английского языка содержит 600 000 слов, a Global Language Monitor насчитывает 1 000 000 английских слов.
Для сравнения: китайские диалекты в совокупности используют около полумиллиона слов, испанский — 225 000 слов, русский — 195 000, немецкий — 185 000, французский — 100 000, арабский — 45 000 слов. Английский является международным языком управления воздушным движением, бизнеса, ООН, и ни один другой язык не способен передать смысл футбольного понятия «офсайдная ловушка» с таким же лаконизмом.
Конечно же мы очень гордимся тем, что наш язык, обтесанный и упрощенный презренным средневековым английским крестьянством, стал грамматикой современного мира. Нам приятно думать, что мы изобрели его, мы имеем на него авторское право, и, в некотором смысле, мы даем лучшие образцы литературы. Мы смеемся, когда берем меню во Вьетнаме и обнаруживаем там «свинину со свежими отбросами». Слезы снисходительного веселья текут по нашим щекам, когда японское меню предлагает нам «клубничное дерьмо». Но все-таки подобные чувства следует немедленно охладить замечанием, что каждый четвертый ребенок одиннадцати лет в Лондоне все еще функционально неграмотный, а из 1,4 миллиарда людей во всем мире, говорящих по-английски, многие уже давно превосходят в этом умении среднестатистического британца.
English выскользнул за угрюмые границы Англии и стал «Globish» — глобальным синкретическим объединителем нашей человеческой культуры. Для краткости можно сказать, что это движение началось в XIV веке, что признание английского в качестве уважаемого литературного языка достигло наивысшей точки в творчестве Чосера и что такое могло произойти только в Лондоне.
Есть еще одна, последняя, причина, почему мы должны быть благодарны Чосеру, и это связано не только с языком, которым он владел, а с тем, что он писал. С его непристойностями, его иронией и самоиронией, издевками над лицемерием и грубыми каламбурами — он является почтенным отцом и основателем не только нашего английского, но и еще чего-то такого, что нам нравится в нашем характере.
Мы любим и чтим Чосера по той простой причине, что он, безусловно, любит нас. Он с любовью отражает в своем зеркале калейдоскопическую мешанину лондонских сословий и персонажей (то, что они паломники, не имеет значения: «Кентерберийские рассказы» — это чисто лондонская поэма). Он их так приблизил к нам, что мы можем потрогать их одежду, послушать их голос и даже услышать урчание в их животе.
Ведь рыцарь и мельник — они всегда рядом, они толкаются, пинаются и перебивают друг друга — как в жизни, так и в поэзии Чосера. Рыцарь и мельник и сегодня рядом, они все еще толкаются и пинают друг друга в своих ежедневных поездках, то есть в автобусе 25-го маршрута.
