Елена Кудрявцева - Россия и становление сербской государственности. 1812–1856
В целом политика России по отношению к Османской империи оставалась неизменной на протяжении всей первой половины XIX в. Теория «слабого соседа» была сформулирована еще в конце предыдущего столетия и практически не претерпела существенных изменений за прошедшие полвека. Документальную определенность ей придало заседание Особого комитета по восточным делам, которое состоялось сразу же после подписания Адрианопольского мирного договора. В Петербурге продолжали рассматривать Османскую империю как слабого и потому удобного соседа, поддержка существования которого признавалась наиболее выгодной для России.
Таким образом, общая тенденция к сближению России с Османской империей в начале 30-х гг. ничего не должна была изменить в стратегии Петербурга, являясь лишь тактическим ходом.
Несмотря на то что завершившаяся Русско-турецкая война принесла достаточно скромные результаты для славянского населения Балкан, авторитет России здесь значительно укрепился. Сербские старейшины открыто говорили о том, что покровительствующая держава могла бы поспособствовать достижению больших свобод для Сербии. Болгары, активно поддерживавшие русскую армию, совсем ничего не получили по условиям заключенного мира. Желающим было лишь разрешено переселиться в Россию, для того чтобы избежать преследования турецких властей. Этим разрешением воспользовалось 130 тысяч болгар[196]. Возрос престиж российского представителя в Константинополе Аполлинария Петровича Бутенева. «Русская миссия возвратила себе там свое прежнее влияние; ничего не делается без ее согласия, и все народы, покровительствуемые ею, наперекор заискивают ее поддержки, дабы лучше преуспеть в своих делах», – сообщал в Вену австрийский интернунций[197].
Однако далеко не все так безоблачно складывалось в русско-южно-славянских отношениях того времени. Политика России по отношению к народам, вставшим на путь обретения государственной независимости, не могла оставаться прежней. Сербия отнюдь не отказывалась от русской помощи и поддержки – в данный исторический момент наиболее привлекательной для княжества была возможность получить реальную помощь для налаживания административно-хозяйственной жизни страны, разработки свода законов, практической деятельности военных и промышленных специалистов. Сама логика развития событий подсказывала, что укрепление государственности на Балканах в значительной степени будет зависеть от складывающихся русско-южнославянских отношений и той поддержки, которую новые национальные объединения получат от России.
Отдав дань тем усилиям, которые были предприняты российской дипломатией для достижения Сербией статуса автономии, получив из Петербурга поздравления и награды, князь Милош Обренович занялся внутренним строительством государства. Но прежде всего он считал необходимым утвердить наследственность своей власти. Среди всех местных властителей Османской империи лишь владетель Туниса имел право передавать власть по наследству – даже могущественный Мухаммед Али египетский получил эту прерогативу через десять лет после того, как это удалось сделать Милошу[198]. В княжестве набирало силу движение уставобранителей-оппозиционеров, борьба с которыми была для Милоша главной внутриполитической задачей. По всем этим вопросам Обренович был бы рад воспользоваться поддержкой России. Однако пути сербского князя и российских политиков отныне не совпадали. Петербург не был заинтересован в создании сильного и самостоятельного сербского государства, которое смогло бы решать свои проблемы без посторонней (т. е. русской) помощи и вести независимую внешнюю политику. Сербское княжество должно было следовать в фарватере российских интересов, являясь при этом форпостом России на Балканах.
Таковы были планы России; сербские руководители, со своей стороны, имели иную точку зрения на характер развития национального государства и взаимоотношений с Россией. Имеющиеся расхождения не могли не обратить на себя внимания петербургского руководства. Уже в 1835 г. видный дипломат Ф. И. Бруннов имел случай заметить: «Надо признаться, что вообще Россия получает мало доказательств за благодеяния, оказанные ею народам, которые она изъяла из-под деспотизма Порты. Из этого еще не следует, чтобы мы сожалели о доставленном им нами благосостоянии, но это служит нам поводом к тому, чтобы не идти далее и не эманципировать вполне областей, которые даже в настоящем их состоянии административной независимости не признают руки, даровавшей им это благодеяние»[199]. Из этого высказывания, принадлежащего известному политическому деятелю своей эпохи, близкого к правительственным кругам, вытекает следующее: во-первых, российские власти рассчитывали укрепить свое политическое влияние среди балканских народов, оказывая им покровительство перед Портой, и испытывали явное разочарование, когда эти надежды не оправдывались. Во-вторых, в планы Петербурга отнюдь не входило оказание помощи славянам ради достижения ими подлинной независимости. Излишняя «эманципация» грозила недоразумениями прежде всего самой России, все более тяготеющей к консервативным тенденциям поддержки принципов «европейского равновесия» и «стабильности» на континенте. Идея дозированной свободы для православных подданных Порты вполне укладывалась в эту концепцию российских политиков. С достижением этой цели они добивались двойного успеха: поддерживали существование Османской империи и укрепляли свое преобладание в европейской Турции.
Безусловным просчетом российского правительства на Балканах было то, что оно пыталось строить свои отношения с православными народами этого региона, опираясь на прежний опыт и не принимая во внимание произошедшие здесь перемены. В Петербурге считали возможным по-прежнему осуществлять контроль над развитием политических процессов в балканских государствах. Но как политическая, так и социально-экономическая жизнь региона, получив мощный импульс к развитию благодаря активной поддержке России, развивалась по своим законам. Эти процессы не могли не войти в противоречие со стремлением российских властей не замечать изменившейся ситуации в регионе и строить свои отношения с балканскими народами на основах патернализма. Этот конфликт, возникнув в начале 30-х гг., продолжал свое развитие, все более углубляясь, вплоть до Крымской войны.
Получение автономного статуса Сербией и независимости Грецией предопределило новый виток социально-экономического и политического развития этих стран. На первый план для политической элиты новых государств выходили национальные интересы. Эти очевидные процессы не учитывались российскими правящими кругами, по-прежнему видевшими в Балканах сферу своего традиционного влияния и не считавшими нужным изменить формы и методы взаимоотношений с новыми, формально независимыми государствами. Российское правительство считало возможным открыто вмешиваться во внутренние дела молодых государств, что не могло не тяготить местное руководство. Все это вызывало закономерное стремление избавиться от чрезмерной опеки бывшей высокой покровительницы. Отсутствие гибкости в дипломатии российских правящих кругов, а также явное несовпадение политических задач, стоявших перед Россией, с одной стороны, и балканскими странами – с другой, планомерно подводили к кризису доверия последних по отношению к бывшей покровительнице. В ряде случаев этот кризис привел к полной потере русского политического влияния и переориентации балканских государств на получение поддержки со стороны других европейских стран – давних соперниц России в Османской империи и на Балканах[200].
Не следует упускать из виду тот факт, что борьба европейских держав вокруг турецкого «наследства», соперничество за преобладающее влияние в той или иной части Османской империи и на турецкое правительство в целом имели в своей основе претензии европейских стран на господствующее положение в регионе Черноморских проливов. Важность обладания «ключами» от Босфора и Дарданелл была очевидной. Это обеспечивало контроль над важнейшим морским и сухопутным путем на Ближний Восток и далее – в Индию, предоставляло доминирующее положение в Средиземноморье, включая Черное море, имевшее исключительно важное значение как для экономики, так и обороноспособности России. Ее экономическая и военная независимость в случае проникновения сюда европейских держав была бы серьезно нарушена[201]. Проблема обладания Проливами являлась одной из важнейших составных частей Восточного вопроса в целом; судьба Османской империи рассматривалась западноевропейскими политиками с учетом решения этого важнейшего его аспекта.
В начале 30-х гг. XIX в. Восточный вопрос вышел на новый виток своего развития в связи с политическим кризисом, возникшим в Турции и обусловленным противостоянием султана и паши Египта Мухаммеда Али, который давно безраздельно правил в Северо-Африканском регионе империи. Практически вся Турция была отдана на откуп отдельным правителям, которые часто подчинялись султану лишь формально. Основными требованиями центральной власти было соблюдение спокойствия в провинциях, обеспечение регулярного поступления налогов в казну и отсутствие сепаратистских тенденций местных правящих элит. Это последнее условие и было нарушено пашой Египта. Начиная военную операцию против султанских войск, Мухаммед Али выставил собст венные условия заключения мира: присоединение к своим владениям Сирии и закрепление наследственных прав на владение расширенной территорией провинции. Для Дивана неприемлемыми являлись оба требования – последнее из них фактически означало отделение Египта от империи Османов.
