Лев Рубинштейн - Повести
— Поручик Ефремов! Его королевское величество изволит спрашивать, давно ли выехал из Москвы?
— Недавно, — отвечал поручик.
— Его величество изволит спрашивать, не уезжают ли жители Москвы из города?
— Такого не заметил, — отвечал поручик.
— Нет ли в Москве голода или смятения великого?
— Нет и в помине, — удивлённо отвечал поручик.
Человек, стоявший у окна, повернулся к Ефремову. Поручик увидел бледное лицо с длинным энергичным подбородком, высокий узкий лоб и блуждающие глаза.
— С каким делом ехал поручик в лагерь царя Петра?
— Вёз запечатанную сумку.
— Что в ней было?
— Не знаю да и знать не могу.
Король кивнул головой писцу. Тот взял со стола большой лист печатной бумаги и сунул его в руки Ефремову.
— Его величество желает, чтоб господин поручик прочитал сию бумагу. Ефремов осторожно взял пальцами бумагу, так, словно она была отравленная.
Бумага была напечатана по-русски, но старым шрифтом. В ней его величество король Карл XII объявлял всем жителям Украины и России, что царь Пётр напал на Швецию без всякой причины; что гетман Мазепа перешёл на сторону короля, а с ним «знатные лица»; что королевские войска всё время побеждали и побеждают русских; что жители России страдают от поборов и солдатчины; что король Карл, жалея подданных Петра, идёт к ним на помощь, чтобы искоренить дух зловредный и «вернуть старину» в Россию; что в скором времени королевские войска вступят в Москву, вследствие чего жители Украины и России должны оставаться спокойными, не бояться за свои пожитки и ласково принимать войска Карла.
— Где напечатано сие? — спросил поручик.
Писец улыбнулся.
— Королевские власти отняли типографию, которую везли из города Амстердама в Россию. Там и буквы, и станки отменные.
— А мастеров где взяли?
— Некий мастер амстердамский при оной типографии ехал, и он же текст набирал. Но господина поручика не за тем сюда везли, чтоб на его вопросы отвечать. Его величество желает узнать, понятливо ли сочинено?
— Понятливо-то понятливо, да народ наш не поверит, — отвечал поручик, — и старину в Россию не вернуть! Что было, то прошло!
Писец помялся, прежде чем сообщить этот ответ Карлу. Король отошёл от окна и стал ходить по комнате, всё ещё держа руки за спиной. Хлыстик подрагивал в его пальцах. Наконец он остановился и проговорил что-то отрывисто, не глядя ни на писца, ни на поручика.
— Его величество соизволит спрашивать, желает ли господин поручик вступить в королевскую службу и состоять при особе его величества?
Ефремов не сразу ответил. Несколько минут он изумлённо рассматривал королевскую спину.
— Изменником отечеству своему не стану, — сказал он, — и воинской присяги не нарушу. Об этом спрашивать смешно и недостойно.
Карл снова быстро заходил по комнате. Казалось, слова Ефремова его нисколько не затронули.
— Его величество изволит напомнить господину поручику, что ежели он согласится, то будет начальником Московского Кремля. Ежели не согласится, то проведёт всю жизнь свою пленником в Швеции.
— Видели мы некогда и в Кремле иноземное войско, — взорвался поручик, — однако дозвольте спросить: где оно? И ежели его величество собирается в Москву, то почему находится под Полтавой?
Писец нахмурился.
— Так королю сказать нельзя, — буркнул он.
— У меня других слов нету! — отвечал Ефремов.
Писец встал и обратился к Карлу с длинной речью. Карл этой речи не дослушал. Он неожиданно ударил себя хлыстиком по сапогу и снова замер у окна спиной к присутствующим. Прошло минут десять. Все молчали. Наконец Карл топнул ногой. Ефремова схватили Под руки И потащили прочь. Не сказав ни слова, посадили его снова в двуколку, конный караул окружил его. Поехали очень быстро. Всадника в шляпе с белым пером теперь не было.
Поручик думал, что везут казнить, но его привезли обратно в домик, где сидел Тимоха.
— Слава богу! — воскликнул Тимоха, увидев поручика. — А уж я-то сижу, вспоминаю молитву за упокой души…
— Вспомнил? — спросил Ефремов.
— Не вспомнил, ваше благородие…
— И не надобно. Они пуганые. По всему видать, что дело ихнее не выходит. Король у них бесноватый! А в сарае, что рядом с нами, у них типография. Печатают на краденых станах подмётные листы, чтоб наших людей портить. Оттого и уханье идёт. Да только толку от этого уханья не будет никакого! Ну, давай спать — утро вечера мудренее…
Через несколько минут поручик И его денщик храпели так, Что караульные солдаты с удивлением подходили к окнам и долго вглядывались в неподвижные фигуры пленников.
ХЛОПЦЫ АТАМАНА ЯСТРЕБА
Ястреб не любил ходить по большим дорогам. Он со своими хлопцами скрывался в рощах между Псёлом и Ворсклой. Хлопцы Ястреба долго на месте не оставались и землянок не рыли, а, переночевав в глуши дубравы, передвигались сразу же на другое место. Во всех сёлах между Полтавой и Миргородом у них были свои люди.
Ястреб знал всё, что происходит и у шведов и у русских. Он нападал на шведские разъезды, когда они растягивались цепочкой в лесу, уносил ружья, порох, пули, гнал из деревень мародёров, отбивал возы с продовольствием, сеном и дёгтем и хвастался тем, что дважды нападал на шведские посты и завёл себе «конницу» из уведённых оттуда лошадей.
Алесю эта жизнь понравилась. Нравились ему лесная прохладная глушь, и птичье пение, и тлеющие угли в ночном костре, и похлёбка, пахнущая дымом, и ключевая вода, и ранние июньские зори, когда он караулил под раскидистым дубом, сжимая в руках пику и вглядываясь в пустую белую дорогу. Ястреб был силён по части выдумок. Он посылал одного из своих подчинённых, по кличке Пузо, переодетым в слепого бандуриста в шведский лагерь под самую Полтаву. Алесь ходил с ним поводырём.
Шведские часовые их в лагерь не пустили. Но мазепинцы велели «ди-ду» петь про старину, взгрустнули и подарили ему небольшой кусок сала. А когда он попросил ещё «для малых деток», рассердились, прикрикнули и велели убираться прочь. Отойдя подальше, слепой «дид» сразу стал зрячим и подмигнул Алесю.
— Чуешь? — сказал он. — У них у самих, шибеников, вечерять нечем. Кони, чуешь, неспокойные, некормленные… А на хари ихние подивись — как у баб на похоронах. Слышал я, кажут, что Петрово войско недалече…
Подойдя ночью к роще, Пузо защёлкал соловьем, да так лихо, что Алесь развеселился. И ещё интереснее получилось, когда из рощи ответил целый соловьиный хор.
— Наши, — уверенно сказал Пузо.
Выслушав рассказ Пуза, атаман взъерошил бороду и сказал задумчиво:
— Хлопцы, будет час, налетим и на самый лагерь!
Алесь с братом в эту ночь были караульными. Они сидели на опушке леса с топорами и пистолетами. Кругом стояла тихая ночь. Звёзды горели так ярко, как никогда не горят они на севере. Приложив ухо к земле, можно было услышать смутный гул.
— Это за Ворсклой, — сказал Ярмола. — Петрово войско идёт…
Оба молчали несколько минут.
— Негоже, — сказал Алесь, — что я поручикову сумку не довёз.
— Нужна Петру твоя сумка! — отозвался Ярмола. — Он о буквах нынче не думает…
— Думает, — сказал Алесь, — а то не слал бы гонцов с письмами из военного похода. Всё про книги приказывал…
— Откудова знаешь?
— Дедушка Ефремов говорил.
Ярмола помолчал и вздохнул.
— Зря бросил ты дело книжное, браток, — проговорил он, — в наших Смолятичах ведь никто читать не умел. Ты первый выучился… И Москву повидал.
Алесь не отвечал.
— Ворочайся в Москву, брат, — неожиданно сказал Ярмола, — там дело великое — книги. А в Смолятичах найдётся кому за тебя на попас ходить… А?
Алесь не отвечал. Вспомнил он великий город, его золотые маковки, разъезженный телегами бревенчатый настил Никольской улицы, роскошные ворота Печатного двора, сосредоточенные лица справщиков и длинные ряды книг…
Сильна Москва ученьем — и всегда была сильна.
В эту ночь приснился ему сон: будто слышен вдали горластый перезвон московских колоколов. Облака плывут по голубому небу над Кремлём. А вот и дедушка Ефремов, высокий, плечистый, смуглый и как будто печальный.
Алесь ждал, что дедушка что-нибудь скажет, и сам дедушка словно старался что-то сказать… но не сказал ничего. Вместо слов он поманил Алеся рукой и указал ему молоточком на свой верстак.
Алесь хотел сказать, что он дедушку понял, но и у него язык не повернулся. И тут Ефремов стал исчезать постепенно — сначала туловище, потом борода. Остались только глаза да морщинистый лоб, подвязанный ремешком. И глаза смотрели на Алеся ласково и скорбно.
«Дедушка Ефремов, ей-богу, я вернусь!» — закричал Алесь и проснулся.
Ему жалко было дедушку и стыдно, что обещал то, чего выполнить не мог, — ведь он не собирался возвращаться. А потом ему так грустно стало, что он целый день ни слова не вымолвил.
