Борис Башилов - Пушкин и масонство
В главе одиннадцатой, под названием «Русская Изба», Пушкин разоблачает недобросовестную попытку Радищева изобразить жизнь русского крестьянина в значительно более мрачном виде, чем она была на самом деле.
«…В Пешках (на станции, ныне уничтоженной) Радищев съел кусок говядины и выпил чашку кофе. Он пользуется сим случаем, дабы упомянуть о несчастных африканских невольниках, и тужит о судьбе русского крестьянина, не употребляющего сахара. Все это было тогдашним модным красноречием».
Пушкин одной фразой уничтожает все карикатурное описание Радищева в упомянутой выше главе, все эти старания изобразить плоды своего вымысла в наиболее мрачном виде. Пушкин иронически указывает:
«…Замечательно и то, что Радищев, заставив свою хозяйку жаловаться на голод и неурожай, оканчивает картину нужды и бедствия сею чертою: «и начала сажать хлебы в печь».
Трезвый политический мыслитель, Пушкин шаг за шагом разоблачает все дикие претензии, которые предъявляет Радищев к современной ему России. Это столкновение двух политических стилей, стиля политического и социального реализма и социального утопизма. Пушкин в лице которого возмужала, наконец, национальная политическая мысль, защищает русское национальное государство от нападок на него Радищева. Пушкин вскрывает всю опасность истерической чувствительности Радищева. Нарисовав картину тяжелой жизни крестьян у одного помещика, который желая улучшить жизнь крестьян, завел. порядки вроде тех, которые были в заведенных Аракчеевым военных поселениях, Пушкин иронически писал: «Как бы вы думали?
Мучитель имел виды филантропические». Это замечание бьет в самую суть Радищевского отвлеченного прекраснодушия. Результаты отвлеченного прекраснодушия чаще всего являются источником сильнейших мучений для тех, кого хотят облагодетельствовать.
Пушкин первый почуял огромную опасность, которую несли с собой филантропы типа Радищева, пророки злого добра, первый понял разрушительную роль, какую они могут сыграть в России. И Пушкин первый из современников нанес сокрушительный удар Радищеву, родоначальнику русской интеллигенции.
Пушкин подходит к положению крестьянства не с точки зрения отвлеченных идеалов земного рая, а сравнивая его с положением крестьянства и рабочих в других странах, которые кажутся первому русскому интеллигенту превосходными по своему социальному строю. Пушкин делает вывод, который соответствует исторической истине, что положение русских крестьян постепенно, поскольку это позволяют политические и социальные условия государства, все время улучшается. И Пушкин, которого интеллигенция всегда изображала революционером, пишет что: «…конечно, должны еще произойти великие перемены, но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…» Если издавая свою книгу, Радищев надеялся, что он вызовет возмущение в стране и в стране начнется революция, подобная французской, то Пушкин считает, что лучшие и прочнейшие изменения это те, которые происходят от одного улучшения нравов.
Если первый русский интеллигент ждет революцию в России с таким же восторгом, как и все последующие поколения интеллигенции, то Пушкин считает, что насильственные политические потрясения всегда страшны для человечества.
Трезвый ясный ум Пушкина, взявшегося за разоблачение слезливых карикатур А. Радищева, находит сильные неопровержимые доводы, взятые из личных наблюдений над современной ему русской действительностью, которую он не идеализировал, видел все ее недостатки. желал постепенного улучшения ее, которую оценивал не отвлеченно, саму по себе, как это всегда делали русские прекраснодушные интеллигенты, а в сравнении с прошлым и настоящим других народов. И при таком трезвом подходе, русская действительность представлялась Пушкину, умнейшему человеку тогдашней России вовсе не в том виде, как Радищеву.
II
Дальше Пушкин касается чрезвычайно важной темы, которую всегда сознательно или бессознательно вслед за Александром Радищевым избегает вся русская интеллигенция. Темы о том, как же живет в просвещенных странах так называемый простой люд по сравнению с плохо живущим русским народом, о горестях и страданиях которого господа интеллигенты пекутся со времен Радищева и во имя любви к которому они в результате героических усилий в течение столетия, соорудили большевизм.
«…Фонвизин, лет 15 перед тем, путешествовавший по Франции, — пишет Пушкин, — говорит, что, по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее судьбы французского земледельца.
Верю. Вспомним описание Лабрюера, слова госпожи Севинье еще сильнее тем, что она говорит без негодования и горечи, а просто рассказывает что видит и к чему привыкла. Судьба французского крестьянина не улучшилась в царствование Людовика XV и его преемника…» В интереснейшем диалоге «Разговор с англичанином о русских крестьянах» являющемся прибавлением к «Мыслям на дороге» (Я цитирую Пушкина по изданию Суворина 1887 года), Пушкин еще раз касается волновавшей его темы о положении русского крепостного крестьянства, так карикатурно изображенного Радищевым в его Путешествии из Петербурга в Москву».
«…Строки Радищева навели меня на уныние, — пишет Пушкин. — Я думал о судьбе русского крестьянина»:
К тому ж подушные, барщина, оброк!
Подле меня в карете сидел англичанин, человек лет 36. Я обратился к нему с вопросом: что может быть несчастнее русского крестьянина?
Англичанин. — Английский крестьянин.
Я. — Как! свободный англичанин, по вашему мнению, несчастнее русского раба?
Он. — Что такое свобода?
Я. — Свобода есть возможность поступать по своей воле.
Он. — Следовательно свободы нет нигде; ибо везде есть или законы или естественные препятствия.
Я. — Так, но разница: покоряться законам, предписанным нами самими, или повиноваться чужой воле.
Он. — Ваша правда. Но разве народ английский участвует в законодательстве? Разве требования народа могут быть исполнены его поверенными?
Я. — В чем же вы полагаете народное благополучие?
Он. — В умеренности и соразмерности податей.
Я. — Как?
Он. — Вообще повинности в России не очень тягостны для народа: подушные платятся миром, оброк не разорителен (кроме в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленника умножает корыстолюбие владельцев). Во всей России помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный, как и где хочет.
Крестьянин промышляет чем вздумает и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу. И это называете вы рабством? Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простора действовать.
Я. — Но злоупотребления частные…
Он. — Злоупотреблений везде много. Прочтите жалобы английских фабричных работников, — волосы встанут дыбом; вы думаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян.
Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Шмидта иди об иголках г-на Томпсона.
Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! Какое холодное варварство с одной стороны, с другой — какая страшная бедность! В России нет ничего подобного.
Я. — Вы не читали наших уголовных дел.
Он. — Уголовные дела везде ужасны. Я говорю вам о том, что в Англии происходит в строгих пределах закона, не о злоупотреблениях, не о преступлениях: нет в мире несчастного английского работника. Но посмотрите, что делается у нас при изобретении новой машины, вдруг избавляющей от каторжной работы тысяч пять-десять народу, но лишающей их последнего средства к пропитанию…» Пушкин спрашивает англичанина, имел ли он возможность наблюдать жизнь русского народа, жил ли он в русских деревнях, Англичанин, существовавший в действительности или вымышленный Пушкиным, на это отвечает Пушкину:
«…Я видел их проездом и жалею, что не успел изучить нравы любопытного вашего народа.
Я. — Что поразило вас более всего в русском крестьянине?
Он. — Его опрятность и свобода.
Я. — Как это?
Он. — Ваш крестьянин каждую субботу ходит в баню; умывается каждое утро, сверх того несколько раз в день моет себе руки. О его смышлености говорить нечего: путешественники ездят из края в край по России, не зная ни одного слова вашего языка, и везде их понимают, исполняют их требования, заключают условия; никогда не встречал я между ними то, что соседи называют «бадо» никогда не замечал в них ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. Переимчивость их всем известна; проворство и ловкость удивительны…» Пушкин опять задает англичанину вопрос, неужели же он считает русских крестьян более свободными, чем английских, формально давно свободных людей.
