Очерк французской политической поэзии XIX в. - Юрий Иванович Данилин
Политическая поэзия, о которой мы говорим, была по преимуществу поэзией пропагандистской. Она убеждала, аргументировала, доказывала, звала на борьбу. Она была во многом риторична, но ее риторика обычно кипела самой пламенной страстностью, выстраданной всеми муками жизни, всей кричащей несправедливостью буржуазных общественных отношений, и не раз приобретала черты высокой художественности. Известно, насколько Виктор Гюго бывал утомляюще и рассудочно многоречив в «Легенде веков», но сравните «Возмездие», где его риторика — настоящая лава ненависти, испепеляющей Вторую империю! Также бурно и пылко насыщал трагизм жизненных отношений риторику революционно-демократических поэтов, сумевших силой своего творчества лишь удостоверить широту и человечность французского литературного гения.
Говоря о духовной драме Герцена, В. И. Ленин указал, что она «была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела»[2].
Одна из задач настоящей книги — показать на примере французской политической поэзии XIX в., как развивалась, а далее угасала буржуазно-демократическая революционность, вступая во все более обостряющийся конфликт с нарастающей мятежностью трудовых народных масс, и как зарождалась, крепла и преодолевала различные свои внутренние противоречия подлинно революционная поэзия, которая в творчестве пролетарских поэтов Парижской Коммуны уже ярко и полно отразила революционность социалистического пролетариата. В политической поэзии XIX в. все время и на разный лад переплетались ее романтические и реалистические стороны. В первой половине века политическая поэзия развивалась в пору господства романтической школы, художественным методом ряда ее поэтов — Огюста Баре, Эжезиппа Моро, Пьера Дюпона, Виктора Гюго и других — является романтизм, не лишенный порою явственных реалистических влияний как печати жизненной правды. Это были представители прогрессивного романтизма, частью революционного, но частью — под влиянием наиболее популярных школ утопического социализма — более умеренного, носившего характер пассивной мечтательности и даже попыток примирения с неудовлетворявшей поэтов, но будто бы способной измениться к лучшему буржуазной действительностью.
Однако «левое» рвение утопического социализма — бабувизм — тоже нашло отражение в творчестве поэтов революционной демократии и способствовало нарастанию тенденций критического реализма в их революционном романтизме. Поздние, в поэзии Парижской Коммуны, наряду с наличием ж ряда ее поэтов сильных еще влияний революционного романтизма, все внушительнее утверждается реализм нового типа, глубоко расширяющий кругозор и усложняющий художественный метод прежнего критического реализма.
ПЬЕР-ЖАН БЕРАНЖЕ
Духовный сын Великой французской революции Пьер-Жан Беранже (1780–1857) был не единственный из вдохновленных ее освободительными идеями французских писателей первой половины XIX в. Несмотря на все усилия термидорианской реакции и Первой империи, некоторые традиции, заветы и предания революционной поры (как, например, присущее многим писателям, словно уже врожденное, чувство вражды к дворянству и к католическому духовенству или разбуженное революцией в массе «третьего сословия» могучее патриотическое чувство) не исчезли из последующей литературы. Духовными детьми революции помимо Беранже были также Нодье, Стендаль и Гюго, не говоря уже о множестве демократических поэтов.
Наиболее стойкими хранителями заветов и преданий революции были народные массы, которые прошли в ее пору столь большую выучку политической сознательности и общественной активности. Беранже прекрасно понимал, сколь многим он обязан как художник связям с народной средой, сколько раз после визитов к богачам он отдыхал душой в обществе простых бедняков. «Мой стих и я — мы из народных масс», — писал поэт. И он недаром укорял в предисловии к сборнику своих песен, изданному в 1833 г., современных ему писателей, живописцев и историков за то, что они либо вовсе игнорируют существование народа, либо относятся к нему свысока и пренебрежительно, потому что он представляется им только «грубою толпой, не способной к возвышенным, благородным и нежным ощущениям».
«С 1793 г. народ принял участие в политических событиях своей страны, его понятия и политические идеи возвысились, наша история доказывает это», — писал Беранже в том же предисловии. Подчеркивая эту большую роль возросшей народной сознательности, поэт говорил далее, что его восхищает народ, душа которого в великие дни истории «объята пламенем», и добавлял знаменитые слова: «Народ — это моя муза».
Политический и культурный рост народа, отмеченный поэтом, очень ярко дал себя знать в одном отношении: в 1820-х, а особенно в 1830–1840-х годах во французской литературе появилась целая плеяда талантливых поэтов из рабочей и ремесленной среды, «поэтов-рабочих», как их тогда называли. «Беранже, — писала Жорж Санд, — был первым и самым удивительным из чудес этого быстрого приобщения народа к литературе»[3].
* * *
Беранже родился в Париже 19 августа 1780 г.; мать его была модисткой, отец — служащим, сыном трактирщика. Вскоре после брака родители будущего поэта разошлись, и ребенок попал на воспитание к своему деду, портному, у которого и находился первые десять лет, а впоследствии некоторое время жил в провинции у своей тетки, владелицы кабачка.
Девятилетним мальчуганом Беранже видел с крыши дома штурм парижанами ненавистной тюрьмы — крепости Бастилии 14 июля 1789 г. На всю жизнь запомнились ему тот знойный день, шум, крики, снующая толпа, братание войска с восставшим народом. Так началась Великая французская революция.
Ребенком и подростком Беранже был свидетелем того, как возникла, отбивалась от чужеземного врага, крепла и мужала та новая Франция, которая на деле была уже буржуазной, но в сознании его оставалась страной свободы. Могучее патриотическое чувство, владевшее этой революционной Францией, отвечало гордости прежде бесправного, а ныне освободившегося «третьего сословия», свергнувшего феодальный строй, абсолютную монархию, власть былых привилегированных сословий — духовенства и дворянства — и готового освобождать все другие страны Европы, сметая старые королевские династии и господство феодалов-крепостников. Это гордое патриотическое чувство, усвоенное Беранже с детства на всю жизнь, стало, по словам поэта, его «преобладающей страстью».
В годы Империи Беранже долго искал свою литературную дорогу, наивно веруя, что поэзия имеет местожительство лишь в области «высоких жанров» классицизма и преромантизма; он только начинал слагать первые песни, к которым влекло его душу. Эти песни носили пока лишь анакреонтический характер и ратовали, в духе некоторых материалистических традиций века Просвещения, за земное счастье «естественного человека», которому добрый бог разрешил свободно наслаждаться всеми радостями жизни: свободой, весельем, вином, любовью, дружбой. Деист по своим религиозным воззрениям, Беранже полагал, что бог, создав Вселенную, словно бы раз навсегда заведя ключом ее механизм, больше уже не вмешивается в земную жизнь, предоставляя людям самим устроить ее; но он все-таки на стороне простых людей, жизнерадостных, чистых сердцем
