Сергей Сергеев-Ценский - Ближний
В Туле дама перешла в купе к ротмистру, а к ним сел высокий длинноволосый, профессорской внешности, новый пассажир, седой, в тяжелой шубе и шапке.
На вокзале Чекалов обедал, а придя, не хотел уже лезть наверх. Он сел рядом с новым пассажиром и только придумал, о чем заговорить с ним, как подхорунжий, уже улегшийся и накрывшийся шинелью, поднял голову:
- Ты что же не ложишься спать, дед?
- А? Это мне?.. Ничего, я лягу, - мирно улыбнулся профессор.
- А ты ему освободи, - твое вон наверху место! - повернулся подхорунжий к Чекалову.
- Что? - удивился Чекалов. - Это... ты мне тычешь?
- Куда тычешь?.. Ты день-деньской спал, никто не мешал, а ты сел человеку мешаешь... Всякий спать обязан!
Чекалов подумал и решил на него не серчать: старый, глупый и пьяный.
- Спи себе, - сказал он брезгливо; он поднялся и обратился к профессору: - Располагайтесь, пожалуйста! - а сам вышел из купе в коридор.
- Да я не хочу!.. Да мне и ехать недолго, - всполошился профессор. Куда вы?
Из коридора Чекалов невольно прислушался, не скажет ли чего подхорунжий, но, наведя порядок, старик только ворчнул что-то про себя, совсем невнятно, по-петушиному, и тут же залился бурливым храпом. Войдя снова в купе, Чекалов долго говорил с профессором, оказавшимся управляющим большого подмосковного кирпичного завода, о последних новостях из газет, о морских купаньях и винограде, о ценах на кирпич прежде, лет десять назад, и теперь.
III
В Москву приехали часов в десять. Выходя из вагона, Чекалов выпустил из виду старика, но, садясь на извозчика, он увидел знакомую серую шинель и черную папаху, белый угол подушки и желтый чемодан; все это проворно прыгало под дождем по мокрым, скользким камням мостовой к подошедшему вагону трамвая. И Чекалов подумал: "Экий старикашка ходкий!.."
В Москве Чекалову было как-то всегда не по себе: этого растрепанного города он не любил. Все, что напоминало здесь Петербург, казалось незаконно присвоенным, а что было свое, местное, ему было решительно чужим: все эти трактиры вместо ресторанов, специалисты по шитью поддевок, пьяные городовые на постах, дрянные извозчики, Трубные площади, Плющихи и Самотеки, - бог с ними!
Когда он приехал на Николаевский вокзал, от которого пахнуло уже близким Петербургом, не торопясь закусил у буфета, выпил пива, которое велел подогреть, чтобы не простудить горла, взял газету и уселся ждать поезда, подошел подхорунжий, весь в свежих блестках дождя.
- А вы уже здесь?.. На извозчике?
Чекалов немного подумал, отвечать ему или не стоит, и ответил, не подымая глаз от газеты:
- Да, на извозчике.
- Ну вот... А я на трамвае за пятачок! Небось гривен шесть дали?
- Восемь.
- Во-семь?.. M-м... Ну, как это вы - семьдесят пять копеек лишних!.. Очень жалко! - прищелкнул языком и закачал папахой.
Чекалов длительно и строго посмотрел на него, закрылся, раздраженно шурша газетой, и ничего не сказал.
- Нужно бы тут щец съесть, а?.. - спросил несмело старик.
- Ну и съешь! - сквозь зубы, зло бросил Чекалов.
Старичок постоял немного, поглядел кругом, застегнул шинель на все пуговицы и, бодрясь, пошел к одному из столов.
Ел он, перекрестясь и снявши папаху, съел все до последней капустинки, и лысина у него крупно пропотела, но официант, рослый мужчина в густых подусниках, отнесся к нему без уважения, когда он уплатил за щи.
Потом Чекалов заметил, как старичок быстро поднялся и преданно взял под козырек, когда проходил мимо военный врач с малиново-красными отворотами. Врач только глянул на подхорунжего вбок. Минуту спустя опять вскочил подхорунжий - откозырял какому-то лесничему в зеленых отворотах; толстый и брюзгливый лесничий несколько удивленно приложил к козырьку указательный палец.
Когда подан был поезд и Иван Петрович пошел, пряча газету, за своим носильщиком, он увидел, выходя на перрон, как впереди его, шагах в двадцати, бойко шныряла в толпе серая шинель и над ней черная папаха.
Один только оказался в поезде вагон второго класса, и в среднем отделении, "для некурящих", они опять встретились, и старикашка обратился к Чекалову, как к хорошему знакомому, поощрительно:
- Что ж это вы запоздали?.. А я уже здесь. Вот место свободное, - эй ты, носильщик! - и указал рядом с собою свободный диван.
Чекалов молча прошел дальше, - не хотелось со стариком, но везде уже толпился народ. Пришлось опять устроиться рядом с подхорунжим, который хоть и не курил, но носил с собой застарелый запах большого количества давно когда-то выкуренного табаку... От стариков вообще какой-то запах.
В полутемноте кондуктор, пришедший проверять билеты, разглядел только неказистый сапог и нанковые шаровары старика и, протягивая ему обратно зеленый билет, сказал внушительно:
- Вы не в свой класс попали: перейдите в третий.
- Как не в свой? - старик вскочил и указал на погон. - Офицерский!.. Билет офицерский!
Кондуктор извинился и отошел.
- Вот слепой!.. Никогда этого не случалось... м-м... Как это? обратился к Чекалову старик удрученно и обиженно, даже и губы вытянул, как делают дети. Чекалов сделал вид, что очень занят раскладкой постели.
За Клином старик уже храпел, а Чекалов никак не мог приспособиться к этому гурливому храпу; очень долго ворочался, очень часто поправлял подушку, а старика искренне проклинал.
Не заметил, когда забылся, наконец, но когда проснулся, было еще совсем темно - чуть-чуть синело окошко; голова была мутная, болело в висках... Старик кричал буфетному мальчишке со станции:
- А?.. Чай-кофе?.. Это какая станция?
- Тверь.
- Тверь?.. А теперь какой час?
- Пять часов.
- Пять? Кто же ночью тебе, в пять часов, чай-кофе пить будет? Эх, умный!
Мальчишка побежал дальше, выкрикивая: "Чай-кофе! Чай-кофе!" - а старик ворчал возмущенно:
- Ночью - чай-кофе! Какие теперь чаи?.. Ночью!..
- Да замолчи ты, вот черт окаянный! - осерчал Чекалов, даже поднялся на локте.
- M-м... Какой теперь чай-кофий? - обратился к нему старик.
- Вы что меня разбудили, а?.. Зачем?.. Теперь уж я не засну, вы понимаете?
- Меня разбудили, а не я! Мм... я!.. Как же так я? Бегает тут: чай-кофий!.. И как это допускают? А вдруг он что утянет?
И старик быстро подскочил нашаривать глазами свой рыжий, веревочкой подпоясанный чемодан. Нашел его и что-то еще проворчал.
Чекалов плюнул, повернулся к нему спиной, закрыл голову углом одеяла, а сам думал тоскливо: "Разве теперь уснешь?.. Теперь уж не уснешь... Экая дубина нетесаная!"
Так он пролежал с больною головою, ворочаясь и скрипя зубами, часов до семи утра, когда окна уж побелели. Озлобленно он думал, что теперь, после бессонной ночи, выпадет еще много волос, еще заметнее станет лысинка на темени, а между тем спать можно бы было, если бы не этот беспокойный старикашка, черт бы его побрал.
Старикашка же, умывшись, расчесывал бороду металлическим гребешком направо и налево от подбородка - веером. Волосы в бороде были толстые, плотно прикрученные один к одному, и жирно блестели, точно из серебра с чернью кропотливой кавказской работы. Причесав бороду, надел папаху, вынул из чемодана медный чайник с припаянным носиком. Заметив, что смотрит на него Чекалов, сказал ему:
- Доброго утра.
Ничего не ответил Чекалов.
- Скоро буфет, - Вышний Волочок какой-то... Кипятку возьму, чай пить. Теперь - время, а то - ночью. Ночью каждый человек спать обязан, а они "чай-кофе". Как можь-но!
- Э-э, - поморщился Чекалов и встал, и пиджак надевал он с такой досадой, что даже под мышками лопнуло.
Около уборной он долго ждал с полотенцем и мылом. Двадцать раз перечитал надпись на двери: "Просят занимать уборную не более 10-15 минут". Смотрел на часы, озлобленно думал: "Нет категоричности - вот в чем несчастие наше! Даже в пустой дурацкой надписи нет приказания, нет строгого тона: "Не более 10-15..." Нелепо. Нематематично... И фраза какая-то нерусская, и придумал ее какой-нибудь Шульце или Блох"...
Когда из уборной вышла, наконец, толстоносая перепудренная дама с плохо сделанной роскошной прической из очень жидких рыжих с проседью волос и Чекалов, брезгливо умывшись грязноватой, теплой водой, вышел на площадку, поезд уже подходил к довольно большой станции, и старикашка с чайником браво стоял уже у открытой двери.
Прямо против поезда с одной стороны торчал вокзал и была надпись: "Буфет 3-го класса", но кондуктор, проходя мимо старика с чайником, занято и привычно бросил: "Этот вокзал не действует: с той стороны". До вокзала же с той стороны было далеко: какая-то длинная деревянная лестница, широкий помост и опять лестница...
- Пять минут, а?.. Можь-но успеть? - оглянулся на Чекалова старик, спрашивая серыми глазами.
- Успеешь! - тяжело глянул на него Чекалов. - Вы, приятель, везде успеете.
- Ну да, я - успею... Можь-но успеть!
И когда спрыгнул с подножек, вышло это у него по-молодому легко, и молодым петушком встряхнулся от прыжка золотой Георгий.
Чекалов остался на площадке и смотрел, как бежал с чайником по лестнице вверх старик; думал лениво: "Дал бы проводнику пятачок - нет, дурак, бежит сам". Утро было сырое, серое. Кирпичный бесформенный, как сарай, вокзал смутно краснел в капризном дыму от паровоза, и около вокзала чернели скучные пятна людей. Земля между рельсами была гнусная, грязная. Шныряли носильщики, на бегу сморкаясь. Спеша выбрасывали из багажного вагона вдали новые ящики с чем-то небьющимся. Провезли на тачке кожаные мешки с почтой, и проследовали за ними вразвалку два обшарпанных почтальона. Среди суетни и беготни и тягучих нудных гудков незаметно подошел вдруг встречный поезд, остановился и закрыл собою новый вокзал: остался перед глазами с другой стороны тот, в котором буфет не действовал. Чекалов скучно смотрел на заплаканные, кисейкой завешенные изнутри окна этого заштатного вокзала, в котором, должно быть, жили служащие, из которого по вечерам выходили, должно быть, сцепившись по две и по три, жалкие станционные барышни, выходили к приходу поездов, вертелись, глазели и улыбались проезжим, разговаривали и смеялись преувеличенно громко, а потом ложились спать на опостылевшие постели.
