Даниил Мордовцев - Видение в публичной библиотеке

В другом месте, под 5 августа того же года, у Храповицкого записано: "В продолжение разговора я напоминал государыне о смене Шуазеля перепискою с Вольтером, и что ныне по корреспонденции с Циммерманом сменили Герцберга. "И в п р я м ь т а к, - изволили сказать, - я и з а б ы л а".

Где же помнить всех, кого вы провели и вывели!

Седая борода постояла перед портретом, постояла, покачала задумчиво головой и снова присела к столу, где лежала большая старая книга с жесткими пожелтевшими листами. И опять та же невозмутимая могильная тишина и те же слабо доносящиеся извне отзвуки жизни, замирающий стук экипажей, замирающий в воздухе глухой звон далекого колокола.

Вечерний звон, вечерний звон!

Как много дум наводит он...

Далекою стариною, молодостью повеяло от этого стиха, словно от засохшего и полинялого лепестка розы в пожелтевшем от времени альбоме.

А эти книги на полках, массы книг, это же засохшие лепестки жизни, следы дум, страданий, счастья: это стоят на полках высушенные человеческие головы, сердца и остовы покойников.

Седая борода, отодвинув от себя книгу, откинулась на спинку кресла и задумалась. Ни над чем так хорошо не думается, как над умной книгой.

Но что это, как будто стукнуло там, в той половине залы, где сидит мраморный старик? Нет, это не так, это треснул на полке где-то пересохший переплет книги.

Стук повторился. Как будто скрипнула шашка паркета, другая: и паркет пересох, как кожаный переплет книги.

Слышатся как будто шаги в "Россика". Но это, конечно, сторож. Нет, сторож спит.

Что же это? Шаги приближаются, медленные тяжелые шаги. Да, кто-то идет.

Седая борода оглядывается туда, откуда приближаются шаги. Что же это такое! Происходит что-то непостижимое, страшное...

Это идет мраморный старик, что сидит в мраморном кресле. Не может быть, чтобы это был он - мрамор не может ходить. Но нет, он идет: полы мраморной мантии шевелятся; ноги в мраморных сандалиях передвигаются мерно и медленно, как старческие ноги вообще; голова старика заметно трясется, плотно сжатые губы беззвучно шевелятся и безжизненно-мраморные глаза светятся жизнью - они устремлены вперед, туда, где в золоченой раме стоит у пылающего жертвенника Семирамида Севера с опустившеюся с плеч горностаевою мантией.

Что же это такое? Не бред ли расстроенного воображения? Не сон ли? Нет, вон голуби по-прежнему воркуют за окном и шуршат о карниз крыльями; с Невского доносится глухой гул удаляющихся экипажей; все тот же вечерний звон доносится издалека и точно тает в воздухе.

Зашуршало что-то вправо, и словно стена дрогнула. Это дрогнула золотая рама, задрожало полотно, и от него медленно, неслышно отделилась женщина в горностаевой мантии: она вышла из полотна и как тень сошла на пол, шурша складками атласного платья.

Вот она двигается, волоча за собою горностаевую мантию. На лице все та же приветливая, но загадочная улыбка.

И мраморный старик, и женщина в горностаевой мантии сближаются, идут навстречу друг другу. И лицо мраморного старика скривилось улыбкой. Опущенные руки поднимаются и почтительно складываются у сердца, дрожащая голова низко наклоняется.

- Ah! C'est vous, mon philosophe!* - слышится тихий ласкающий голос.

- C'est moi, madame! C'est moi, qui salue la grande Semiramis du Nor**, - шепчут мраморные губы.

- Какая счастливая встреча! Что привело вас в мое скромное царство? А меня еще так огорчило было ваше письмо к князю Голицыну, в котором вы писали обо мне: "Ou est Ie temps, que je n'avais que soixante et dix ans? J'aurais couru l'admirer! Ou est Ie temps, que j'avais encore de la voix! Je l'aurais chantee sur tout Ie chemin du pied des Alpes a la mer d'Archangel!"***. А теперь вы пришли ко мне, как я рада!

_______________

* А! Это вы, мой философ! (Здесь и далее перевод автора с фр.)

** Это я, государыня! Я приветствую великую Семирамиду Севера!

*** Где то время, когда мне было только семьдесят лет? Я пришел

бы, чтобы удивляться ей! Где то время, когда у меня еще был голос! Я

воспел бы ее на всем пространстве от подножия Альп до Архангельского

моря!

- Да, государыня, я пришел к вам, несмотря на мои годы: меня давно манила к себе великая северная звезда... Я имел счастье писать вашему величеству: "C'est maintenant vers l'etoile du nord qu'il faut que tous les yeux se tournent. Votre majeste imperiale a trouve un chemin vers la gloire inconnue avant elle a tout les autres souverains!"*. И вот я у ваших ног.

_______________

* Теперь все взоры должны обратиться к звезде Севера. Ваше

императорское величество нашли путь к славе, доселе неведомый всем

прочим государствам!

Что-то захрустело, вроде костей, и мраморный старик опустился на колени.

- О! Встаньте! Не вам склонять передо мной ваши достойные колени: весь мир должен склониться перед вашим гением.

И она тихо положила руку на мраморное плечо старика.

- Встаньте!

И старик, стуча костями и мрамором, встал.

- Я повинуюсь вашему величеству. Но вспомните, что я писал вам, когда вы любезно приглашали меня на ваш карусель: "La reine Falestrice ne donna jamais de carouzel, elle alla cajoler Alexandre Ie Grand, mais Alexandre serait venu vous faire la cour"*.

_______________

* Царица Фалестрина никогда не устраивала каруселей, - она

приходила только льстить Александру Великому; но Александр сам явился

бы к вам, чтобы ухаживать за вами.

- И вы пришли вместо него? Это очень любезно с вашей стороны.

- Смею ли я, государыня, так думать! Я, скромный отшельник Фернея, жалкий старик.

- Не говорите так! Весь мир вам рукоплещет...

- Рукоплескал, государыня... Теперь мир рукоплещет т о л ь к о вам!

- Oh! vous me cajolez, mon philosophe*.

- Non, madame, tout Ie monde, tout l'univers vous cajole!**

_______________

* О! Вы мне льстите, мой философ.

** Нет, государыня, - весь мир, вся вселенная льстят вам!

- О! Вы непобедимы...

- На словах, государыня, только... А вы...

- Что я! Слабая женщина... Не будь у меня друзей таких, как вы, я была бы ничто... Помните, я писала вам по поводу ваших слов об Александре Македонском: "Поистине, государь мой, я более дорожу вашими сочинениями, чем всеми подвигами Александра, и ваши письма доставляют мне более удовольствия, чем угодливость, которую бы мне оказал этот государь".

- Вы слишком милостивы, государыня, - осклабляется беззубый рот.

- О нет! Я только справедлива. Вы же ко мне действительно более чем милостивы.

- Чем же, ваше величество?

- А хоть бы вашими письмами к князю Голицыну.

- А разве он давал их читать вам, государыня?

По лицу вопрошаемой скользнула неуловимая тень и спряталась в глазах.

- Да, показывал.

Но лицо ее говорило не то, что говорили уста. В ее тонкой улыбке сквозила картина, перенесшая ее в прошлое, в ее кабинет: у окна стоит Левушка Нарышкин и ловит муху, а в стороне, у особого столика, сидит Храповицкий и, утирая фуляром красное вспотевшее лицо, перлюстрирует письмо Вольтера к князю Голицыну; сама же она сидит за своим письменным столом и пишет тайное послание Фридриху Прусскому о разделе Польши: "Tout cela, monsieur mon frere, me confirme dans Ie sentiment que pour aller a jeu sur, il sera plus convenable - de rendre mon parti en Pologne superieur par une somme considerable - pour a cheter cet etat qui n'attende que des marchands pour se vendre"*.

_______________

* Все это, государь, брат мой, укрепляет меня в сознании, что

для того, чтобы идти на верную игру, следует только дать моей партии

в Польше перевес с помощью суммы, достаточной для того, чтобы купить

эту страну, которая ждет только покупателей, чтобы продаться им.

- Да, - повторила она с тою же загадочной улыбкой, - я читала ваши письма к князю Голицыну. Еще в одном вы обращаетесь к поэту Томасу...

- Помню, помню, государыня.

- И говорите: "M-r Thomas! vous qui etes jeune et qui avez meilleure voix que moi, vous avez deja celebre Pierre l en trois chants, je vous en demende un quatrieme pour Catherine Seconde"*.

_______________

* Г. Томас! Вы, у которого есть молодость и голос лучше моего,

вы уже прославили Петра I в трех гимнах: я прошу у вас четвертого

для Екатерины Второй!

- Это правда, государыня.

- Но я продолжаю утверждать, что вы больше приписываете мне, чем я заслужила. Вы пишете Голицыну: "Le titre de mere de la patri restera a l'imperatrice malgre elle Pour moi, si elle vient a tout d'inspirer la tolerance aux autres princes, je l'appellerai la biefaitrice du genre humain"*.

- Oui, madame, c'est vrai**, - лукаво улыбается старик.

- Нет, это слишком много. Вы даже говорите там, что "Ie merite des francais est qu'ob celebre mes lounges dans leur langue qui est devenue, je ue sais comment, celle de l'Europe"***.

_______________

* Титул Матери отечества останется за императрицею даже вопреки

ее воле. Что касается меня, то - если она внушит другим государям

такое же милосердие - я назову ее благодетельницею рода

человеческого.

** Да, государыня, - это правда.

*** Заслуга французов состоит в том, что они воздают мне хвалу

на своем языке, который сделался, я не знаю почему, языком всей

Европы.

- Но это правда, государыня, - улыбается лукавый старик.

- Нет, нет! Из угождения мне вы унижаете Францию и весь Запад. Когда я вас спрашивала, сожжена ли книга аббата Базена, вы отвечали, что еще нет, и прибавили, будто бы во Франции подозревают, что книга написана в России, ибо истина, как вы выразились, приходит с Севера, с Запада же только безделушки: "La ve ite vient du Nord, comme les colifichets vient de l'Occidenb*.