Михаил Садовяну - Жизнь Штефана Великого
За Дурями и непогодицей приходит красный день. Так и державное течение Молдавии должно было улечься в берега. И не затем, что были здесь особые порядки, что племя, населявшее страну, блистало храбростью, искусством в рукомеслах, мудростью высокой; но затем, что были у него особые права. Древние дако-римские племена, отброшенные тысячелетием нашествий к истокам первобытной жизни, по сохранившие при этом достоинство и смутную память о былом величии, искали за горами просторы для свободного развития. Высшая мудрость вечного начала должна была вдохнуть в них силу жизни для предстоящих долгих испытаний.
У каждого народа свое духовное строение, своя судьба. Одним дано было скитаться по морям и дальним землям, торговлей промышлять и строить города. Другие повели из азиатского муравейника стада и кочевья свои, чиня войну, покоряя народы и добывая мечом блага жизни. А все же сильнее оказались первые, благодаря уму и хитрости своей. Но есть, наконец, народы, врастающие в почву, как травы и леса. Они выпрямляются после бурь и ливней и стоят упорно, дожидаясь своего часа.
Подобные племена не роют другим могил, не льют потоков крови и не возводят гор из тел убитых. Не копят в скрынях золото мира. Им не дано ни пышное богатство, ни слава громкая. Жизнь пахаря и оседлого пастуха определена восходами и закатами, временами года, семейным очагом и могилами предков. Достаток его невелик, а потому он создает себе духовные блага. Вера и легенды, песни и обычаи для него дороже золота.
Случилось так, что к этому низшему разряду принадлежали древние жители Дакии. Их конечное развитие по восходящей спирали человечества небом давно предрешено. За новыми ростками должен был последовать наплыв силы, достаточной на целых три столетия. Лишь в наши дни ей предстояло вспыхнуть снова, когда вся нация, слившись воедино, готовится обрести свое национальное самосознание и оправдать свое назначение на земле.
Такова одна из сокровенных причин воцарения Штефана-Воеводы на молдавский престол. Но были, однако, и другие.
Глава II
о черной силе, угрожавшей закону Христову, и о клятве молодого князя; о древней вере и притче про святого Иоанна Ветхопещерника; о кротости людей средневековья и их властителей
IВ один из вечеров той давней, казалось бы, навеки угасшей поры, от которой все же дошли до нас — яркими отдельными обрывками — воспоминания, ехали верхом к лиману Монкастру[21] Богдан Мушат и сын его Штефан, оба скитальцы, лишенные молдавской вотчины.
Ехали по вечерней прохладе, шагом, без слуг, — толковали меж собой. Справа лениво колыхалась морская гладь, пронзенная золотистыми иглами созвездий. Над азиатским Трапезундом[22] вставала в румяном сиянии луна. Легкий степной ветерок приносил с севера запахи горелых трав.
— Над морем ветры властвуют, — говорил Мушат, — а на той стороне, где теперь луна восходит, — царствует богдыхан[23], татарский царь.
— А там, откуда гарью веет? — спросил Штефан.
— До самого Крыма и Золотой Орды живут под тем же богдыханом ногайцы. В народе говорят, что голова у него песья, и один глаз во лбу; а на самом деле он — такой же, как и мы, только гораздо сильнее: все страны до самого края земли подвластны ему.
— И нет на свете никого сильнее?
— Есть и посильнее, — отвечал Мушат, улыбаясь сыну. — Каждую ночь может явиться у входа в царские иль княжеские хоромы ангел смерти. Постучит он трижды посохом и напомнит, что краток век человеческий.
— А что толку в том? — возразил Штефан, оборотясь в седле. — Умер старый хан — и на его место садится новый.
— Садится, верно. Но настает пора, и подает Всевышний знак. Смиряются тогда грабительские орды. Сказано в псалтыри: "Господь развеивает царства, как мякину". И там же о жребии человека: "Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его".
Княжич задумался.
— Коль все на свете суета, — спросил он немного погодя, — не лучше ли нам, батюшка, затвориться в Нямецкой обители[24]?
— Не лучше, нет, — улыбнулся вновь Мушат: — молдавская вотчина — что сад без хозяина. Кто знает, может, именно тебя-то и определил Господь садовником. Нелегок путь наш и полон опасностей; слезами упиваемся, горем заедаем; живем с опаской, и сон наш тревожат грозные видения. Но я, как старший сын в бозе почившего Александра-Воеводы, являюсь законным наследником вотчины, и право мое — твое. Уповаю — Господь вернет нас в отчину и дедину нашу. Денно и нощно взываю к его милосердию. Сегодня мы тоже сделаем привал у знакомой глиняной церковки: там и приятеля найдем. Иль путь тебе кажется долгим, дорога трудной?
— Понимаю, государь: ты спрашиваешь не о дороге в Белгород-Днестровский, а о походе на Сучаву. Нет, путь мне не кажется долгим, если поведаешь опять, как дошел Чингис-хан от бедного кочевья с семью кибитками до власти великой над Китай-царством и всеми языками.
— Поведаю, — обещал Мушат, — пускай сие будет твоей заветной тайной.
В тот вечер шла речь о кровавом пути властелина татаро-монгольских орд, появившегося два с лишним века тому назад среди сибирских дебрей у подножия Алтайских гор. Багровое — как зарево пожара — сияние луны, волнение морской равнины, в которую гляделся Млечный Путь[25], - напоминали о великих ордах. Через этот край меж морем и Дунаем прошли, как по горной теснине, нашествия всех времен; с упорством северных метелей они налетели сперва на земляные укрепления древних римских рубежей, затем на карпатские твердыни. А когда укладывалась пыль, выходили спешно на просторы — как рой пчелиный по весне исконные жители этих земель. Молдавия стояла у ворот пустыни. Пройдя в эти ворота, монголы находили тучные травы для отощавших коней. В Серетской и Дунайской долинах находились ячменные, пшеничные и просяные ямы местных пахарей. За горами — золотые прииски. А дальше в сторону Византии и Рима мерещились стройные очертания дворцов и клады драгоценностей.
Итак, два с лишним века тому назад поднялся Чингис-хан, привел в порядок полчища свои, накапливал силу. Став во главе трехсот тысяч хорошо оснащенной конной рати, ведя за собой запасные полки и вереницы кибиток, он покорил, искусно пользуясь лазутчиками и соглядатаями, Китай, расширил свою власть над пустыней Гоби и великими горами до персидских и туркменских рубежей. Славнейший темник его Субедэй-багатур[26] прорвался к Каспийскому морю, оттуда к Волге и к воротам степей. Он вступил в Дунайскую равнину, преодолев Карпаты, проник в Венгрию и, через Польшу, достиг восточного порубежья Европы. Яртаулы[27] его дошли до владений Венеции. Грозная слава хмурых всадников, закованных в черные турьи панцыри, подкреплялась скоростью их продвижения, искусством владения луком и копьем, страшными пороховыми ракетами — китайским открытием, неведомым средневековой Европе; и, наконец, при первом сопротивлении — поголовной резней и страшными пожарами. У Белгорода-Днестровского Субедэй, поставив бунчук[28] и скрестив копья перед шатром, на семь дней отдал Молдавию во власть своих грабительских отрядов. Захоронив Чингис-хана с его рабами, женами, сокровищами и оружием под каменную башню, в один из степных курганов, Господь помедлил с новой карой: быть может, люди поняли смысл происшедшего. Но люди, кроме страха, ничего не изведали. И вскоре, спустя всего каких-нибудь два века, ополчился на людей со своими татарами Тимур[29]. Он был увечным — саблю держал в левой руке, левая нога его была еще в молодости изуродована ударом копья, а потому прозвали его "ленг", — что значит хромец. Этот знак на ноге показывал, что Тимуру тоже было суждено остановиться на полпути. А саблю он не мог держать в руке, творящей правосудие.
Объявив себя на курилтае[30] Сахиб-и-киранн — владыкой мира, — он двинул орды в поход, опустошил Индостан, Персию, Сирию и Вавилон. Наступая одним берегом моря, он ударил на турок, а мурзы его, следуя другим берегом, появились у тех же ворот, где некогда сделал привал Субедэй-багатур. И снова появились бунчуки и скрещенные копья у шатров, и снова была предана огню и мечу земля оседлых людей. От того нашествия остались татарские кочевья и поселения и Крыму и за Волгой до самого Каспийского моря.
Будучи в летах своего сына, Богдан Мушат застал еще при дворе Александра-Воеводы седых воинов, помнивших времена Тамерлана и рассказывавших о его нашествиях. Как и Чингис, прошел он огнем и мечом пол-Европы и Азию. Назначено ему было, как и Чингису, стать наказанием миру. Подобно своему предшественнику, Тимур не стремился установить новый общественный порядок или возжечь светильник новой веры. Он был лишь смерчем разрушения. Жители осажденной крепости Сивас и Индии выслали ему навстречу молить о пощаде тысячу детей в белом. Тимур велел растоптать их копытами коней. В Грузии по горным кручам текли кровавые потоки из семисот деревень. В Вавилоне побоище длилось два дня, пока не был сражен последний житель. Тогда в степи возвели 120 курганов из голов убитых. В Себзаваре в Индии после подобной же резни Тимур распорядился захоронить живьем в башнях 5 тысяч пленников. В Дели он предал мечу сто тысяч рабов, ибо не знал, что с ними делать. Большеголовый, конопатый, длиннобородый, он хмуро глядел на Божий мир. Ушам его неугодны были шутки и сказки. Одних мудрецов да книжников любил он, но казнил их так же охотно, как и простых смертных. Никто не разобрал, какому Богу он молился. И вскоре ветры запели над его могилой-усыпальницей в Самарканде.
