Вардан Багдасарян - Антироссийские исторические мифы

А какова в этом отношении российская версия осмысления исторического процесса? Приходится констатировать, что ее нет вообще. При выявлении акцентов, расставленных в литературе, обнаруживается модель изложения истории страны как пути от несвободы к свободе: интеграции в основанное на универсальных ценностях «прав человека» мировое сообщество. Это, если называть вещи своими именами, есть модель исторической самоликвидации. В случае войны такая версия истории может играть только роль демотиватора.

В СССР для выражения идеологичности истории (жестче – ее «партийности») одно время использовалось понятие «исторический фронт». Затем от этого понятия отказались, считая, что оно политизирует научное знание. Однако факт остается фактом – история более других наук используется в борьбе идеологий. Это не означает недостоверности научного знания. Идеологичность, вопреки распространенному в постсоветский период заблуждению, не является синонимом ненаучности. Идеология есть система общественно значимых ценностей. Но ведь и научная картина мира выстраивается на определенном ценностном фундаменте. Другое дело, что наукой часто манипулируют в политических целях. Так, несколько лет назад мировые СМИ сообщили о подписании десятью тысячами американских ученых, включая 52 нобелевских лауреата, обращения, обвиняющего правительство США в манипулировании научными данными[5]. Прецедент наглядно показал, что в поле манипуляций оказывается не только история и не только гуманитарные дисциплины. Но само по себе это не означает, что вся наука сфальсифицирована.

Решение вопроса фальсификации в сложившейся ситуации может показаться на первый взгляд очень простым – отделить правду от неправды. Именно такой подход использовался при создании Комиссии по противодействию фальсификации истории в ущерб интересам России. Мотивом ее создания являлась осознаваемая властями потребность установить барьеры очернению и искажению российской истории. Но комиссия не достигла каких-либо значимых результатов и была распущена. За три года своего существования (с 2009 по 2012 гг.) она заседала всего дважды. Оказалось, что принцип отделения правды от неправды недейственен. Существует одновременно несколько правд. Каждое историческое событие и явление может быть изложено с различных позиций. В значительной мере эти позиции определяются выбором концепции истории. Установить правильность освещения означало бы признать правильной одну из концепций. А это уже подрыв государственной идеологии, разрыв с доктриной деидеологизации. Пойдет ли власть на такой шаг? До настоящего времени не пошла. Отсюда – замешательство академического сообщества, эклектика поступающих предложений, кажущиеся неразрешимыми противоречия интерпретаций.

Но может быть, апелляция к идеологичности истории – это, как говорят либералы, особенность тоталитарных режимов? Обратимся к опыту США как признанному лидеру западного мира.

Существует расхожее представление об антиисторизме американской нации. Сложилось мнение, будто бы история не является для американцев такой же ценностью, какой она выступала, например, в глазах европейцев. В действительности фактор национального осмысления истории имеет по отношению к американскому государству принципиальное значение. Другое дело, что история воспринимается не с точки зрения повторения ее в настоящем, а как прошлое, преодолеваемое новым временем. Законы прошлого упраздняются. Модели истории как вечного возвращения противопоставляется схема антагонизма прошлого и будущего[6].

Об «эксперименте, доверенном рукам американского народа», говорил в своей инаугурационной речи первый президент США Дж. Вашингтон[7]. По свидетельству А. М. Шлезингера, «отцы-основатели страстно штудировали труды классических историков в поисках способов избежать классической судьбы»[8]. Достоверно известно детальное изучение первыми президентами США исторических сочинений Тацита, Цицерона, Полибия, Тита Ливия.

Американские Соединенные Штаты были учреждены в то время, когда монархическая идея казалась незыблемой. Римская история рассматривалась как иллюстрация того положения, что все республики гибнут[9]. Скепсис в отношении перспектив американского республиканизма первоначально был весьма значительным. Соединенные Штаты Америки по замыслу отцов-основателей должны были фактом своего существования доказать, что современность не является заложницей прошлого[10].

Доказательство жизнеспособности американской республики адресовалось миру в качестве своеобразной прокламации[11]. «Наши институты, – провозглашал в своем последнем послании пятый президент США Джеймс Монро, – представляют собой важнейшую веху в истории цивилизованного мира. От сохранения их в первозданной чистоте будет зависеть все»[12]. «Более трех четвертей столетия нашего существования в качестве свободной и независимой республики, – подводил первые итоги американского эксперимента одиннадцатый президент Джеймс Полк, – уже не надо решать вопрос, способен ли человек к самоуправлению. Успех нашей восхитительной системы окончательно опровергает тех, кто в других странах утверждает, что „избранное меньшинство“ рождено, чтобы править, и что большинство человечества должно управляться силой»[13]. Республиканизм был исторически первым индикатором успешности американского цивилизационного эксперимента. То, что первоначально рассматривалось в качестве экспериментального прецедента, стало со временем позиционироваться как столбовая дорога развития человечества.

Одним из вызовов сегодняшнего дня является новое усиление информационно-идеологического давления на Россию со стороны различных игроков мировой политики. Причем давление извне координируется с выступлениями внутри России, а история используется в качестве одного из главных инструментов воздействия. Российское государство признается нелегитимным не прямым образом, что чревато дипломатическими коллизиями, а опосредованно – через искажение его прошлого.

Главной силой в этом «походе» выступает Запад. Россиефоб Ричард Пайпс является в этом плане такой же знаковой фигурой в истории, как Збигнев Бжезинский в политологии. Они последовательно обосновывают аномальность не только опыта СССР, но и всей исторической России[14]. Первым стратегическим ориентиром данного информационного наступления является мировое сообщество, которое подводят к идее о целесообразности изоляции российского пространства от остального мира.

Второе направление «похода» нацелено на постсоветское пространство. Заявляется тема геноцида, будто бы осуществлявшегося в отношении народов в период их пребывания в составе российского (советского) государства. Историческая схема выстраивается следующим образом:

1) существование в прошлом великого национального государства той или иной титульной нации;

2) ее гибель и лишение суверенитета в результате агрессии России;

3) возрождение национального государства и культуры через освобождение от российской власти.

Наконец, третье направление ориентировано на внутрироссийскую аудиторию. Критика российского исторического опыта основывается на противопоставлении индивидуальных и групповых интересов интересам государства. Это и постоянные заявления о подавлении российским государством на протяжении всей его истории интересов личности, и утверждения о подавлении стремления отдельных народов к национальному суверенитету.

То, что представляет собой третье направление «похода», лучше всего может быть проиллюстрировано подборкой высказываний известных представителей либеральной общественности в отношении истории Великой Отечественной войны.

Александр Минкин: «Может, это лучше бы фашистская Германия в 1945 году победила СССР, а еще бы лучше, в 1941-м. Не потеряли бы мы свои то ли 22, то ли 30 миллионов людей, и это не считая послевоенных бериевских миллионов. Мы освободили Германию. Может, это лучше бы освободили нас?»[15]

Леонид Гозман: «У смерш не было красивой формы, но это, пожалуй, единственное их отличие от войск СС. <…> И само это слово – смерш – должно стоять в одном ряду со словами СС, НКВД и „гестапо“, вызывать ужас и отвращение, а не выноситься в названия патриотических боевиков»[16].

Евгений Ихлов: «Генерал Власов был прав. Лучшая участь для нашей страны – это разделиться на этнические государства, высшим достижением которых будет интеграция в Западную Европу на правах трудновоспитуемых младших братьев»[17].