История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 1 - Луи Адольф Тьер
Следует добавить, что наибольшего ожесточения споры достигли 5 апреля, в день, когда маршалы вели в Париже переговоры о регентстве Марии Луизы, повергшие роялистов в величайшую тревогу. Провозглашение Сенатом Бурбонов, на любых условиях, стало бы неоценимым преимуществом. «Покончим с этим, – сказал Талейран Монтескью, – пусть единственная признанная власть удалит Бонапартов и призовет Бурбонов, а уж мы потом постараемся либо избавиться от докучливых затруднений, либо стерпеть их».
«Провозглашайте Бурбонов, – сказал он сенаторам, – и навязывайте им любые условия. Если условия им не подойдут, они откажутся от короны, но только они и не подумают отказаться. Они примут корону на любых условиях, и мы выскользнем из рук безумца, засевшего в Фонтенбло».
Советы Талейрана были превосходны для того, чтобы отсрочить трудности, но не решить их, тем не менее они помогали выйти из нынешнего затруднительного положения. Сенат им последовал, и на следующий день, 6 апреля, в то время как маршалы возвращались в Фонтенбло, чтобы просить Наполеона о безусловном отречении, Сенат проголосовал за Конституцию, основанную на уже изложенных нами положениях.
В Конституции Сенат свободно призывал на трон, под титулом Короля Французов, Луи-Станислава-Ксавье, брата Людовика XVI, и жаловал ему наследственную королевскую власть, которой тот должен был облечься только после принесения присяги о верном соблюдении новой Конституции. Сенат устанавливал неприкосновенность короля, ответственность министров и две палаты, наследственную и выборную. Наследственную палату он составлял из Сената, ограничивая количество ее членов до двухсот и предоставляя монарху сделать пятьдесят назначений; выборную палату он составлял из нынешнего Законодательного корпуса, до его законного обновления. Сенат обеспечивал членам верхней палаты их дотации, а членам нижней палаты – их жалованье. Он предоставлял королю всю полноту исполнительной власти, включая право войны и мира, и разделял законодательную власть между королем и двумя палатами. Он провозглашал несменяемый суд; освящал свободу культов, свободу личности и свободу прессы; сохранял Почетный легион, оба дворянских сословия и присвоенные армии выгоды, а также провозглашал забвение прошлых голосований и актов.
Положения, составленные в простых, ясных и весьма общих выражениях, оставлявших возможность со временем уточнить их, были приняты вечером 6 апреля. На следующий же день Конституцию напечатали; 8-го ее обнародовали во всех кварталах столицы. Конституция произвела неблагоприятное впечатление. Никто не любил и не уважал Сенат, который следовало бы поддержать, ибо он один мог перенести корону с головы Наполеона на голову Бурбонов, представлять при передаче короны нацию и поставить ради нее разумные условия. Бонапартисты обвинили Сенат в том, что он поднял на своего основателя отцеубийственную руку. Едва проснувшиеся от долгого сна друзья свободы видели в нем только рабское орудие невыносимого деспотизма. Роялисты, ненавидевшие в нем Революцию и Империю, возмущались тем, что он дерзнул поднять голову из своего позора, чтобы диктовать условия законному королю, притом условия, заимствованные у омерзительной революции. В их глазах это был акт бунта, бесстыдства и неслыханного цинизма. Они прибегли к самому простому средству, которое использовал и Монтескью: напали на Сенат с его слабой стороны и возмутились, впрочем, вместе со всем обществом, тем, как тщательно позаботился он о собственных интересах, оговорив сохранение дотаций.
Дали свободу прессе – не газетам, а памфлетам, единственно тогда популярным, и рекой полились горькие насмешки над охранительным Сенатом, который из всего, что ему поручено было сохранить, сумел сохранить только свои дотации. Жадность, захваченная с поличным, есть один из пороков, над которыми всегда легко вызвать насмешки людей, обыкновенно безжалостных к обнаруженным в соседе собственным недостаткам. Общество попалось в ловушку и не заметило, что, насмехаясь над этим органом, делается сообщником эмиграции, пороков которой в ту минуту следовало опасаться куда больше, чем пороков Сената. Это было несчастье, которое сумели оценить только люди спокойные и просвещенные, всегда столь малочисленные во времена революций.
Имевший поручение оговорить интересы Наполеона и его семьи, Коленкур с болью видел, как после распространения слуха об отречении в Париж потекли заверения в присоединении к временному правительству. Свои заверения в преданности поспешили отправить маршалы Удино, Виктор и Лефевр и множество генералов. Министры Империи, во главе с Камбасересом собравшиеся вокруг Марии Луизы в Блуа, в большинстве своем поступили так же. Только Сульт, Сюше, Ожеро, Даву и Мезон – соответственно командующие армиями в Испании, Каталонии, Леоне, Вестфалии и Фландрии – молчали, ибо находились далеко и еще не успели высказаться. Но временное правительство отправило к ним гонцов с официальным требованием и неофициальной просьбой присоединиться к новому порядку вещей, указывая на бессмысленность и опасность сопротивления. От всех, за исключением маршала Даву, известного своим упорством, надеялись на ответы, сообразные обстоятельствам.
Каждый новый день добавлял сил новому правительству, ослабляя Наполеона и делая его представителей всё более зависимыми от переговорщиков, с которыми им приходилось иметь дело. Александр дружески предупреждал об этом Коленкура и советовал ему поспешить. В самом деле, в лагере государей-союзников, как и в гостиных временного правительства, возмущались тем, что этот монарх имел слабость предложить Наполеону остров Эльба и тем самым поместить его в такой близости от европейского континента. Австрии не хотелось уступать Марии Луизе герцогство в Италии, она колебалась относительно Пармы и Пьяченцы и категорически отказывалась предоставлять Тоскану. Даже временное правительство выдвигало возражения. Министры не хотели оставлять Наполеону честь оговаривать такие преимущества для армии, как сохранение трехцветной кокарды и Почетного легиона, заявляя, что подобные интересы его более не касаются, и оспаривало даже денежные условия из опасений, что они наведут на мысль о признательности императорскому режиму. Но Александр высказался не без гнева и дал союзникам почувствовать, что ему достаточно обязаны, чтобы не вынуждать нарушить данное слово. Он потребовал покончить с этим вопросом без промедления. Однако заставляли себя ждать Меттерних, остававшийся в Дижоне при императоре Франце и не стремившийся в Париж, пока там лишали трона Марию Луизу, и лорд Каслри, не желавший отвечать перед английским парламентом за возвращение Бурбонов, которого он, между тем, пылко желал. Покончить с вопросом без обоих послов было невозможно, а их приезд ожидался 10 апреля.
Это была не единственная причина поспешить, ибо каждую минуту возвещали о прибытии графа д’Артуа, а после восторженного приема принца в Париже могло стать затруднительным добиться уступок для Наполеона. Александр обещал не допускать графа д’Артуа в Париж до подписания соглашений относительно императорской семьи, но это была еще одна причина с ними покончить. Поэтому поторопились. Сначала подумали, что неразумно жить при молчаливом перемирии, которое могло в любую минуту прерваться,
