Павел Рейфман - Из истории русской, советской и постсоветской цензуры
История инженера Акима Скудрина, приехавшего в город на свободную неделю, сына Якова Карповича, Он троцкист. Его фракция уничтожена. Ничего хорошего у него в будущем нет. Он опоздал к поезду, «как и к поезду времени» (153). «Его родина, его город ему оказался ненужным: эту неделю он отдал себе для раздумий. Ему-б следовало думать о судьбах революции и о его партии, о собственной его судьбе революционера, — но эти мысли не шли. Он смотрел на леса — и думал о лесе, о трущобах и болотах. Он смотрел на небо — и думал о небе, об облаках, о пространствах <…> мысли Акима перешли к теткам Капитолине и Римме, — и в тысячный раз Аким оправдал революцию <…> И Аким поймал себя на мысли о том, что думая об отце, о Клавдии, о тетках, — он думал не о них, а о революции. Революция ж для него была и началом жизни, и жизнью — и концом её» (151). Как и с чудесным фарфором, родившемся среди воровства, обмана, беспробудного пьянства — и здесь все перемешано. Таким образом повесть не до конца антисоветская. Она — сложная, но, конечно, изображенная в ней жизнь непохожа на «действительность в ее революционном развитии».
Не удивительно, что официальная критика, как и Главлит, резко осудили повесть. По их мнению, она содержит контрреволюционную оценку сегодняшнего дня, попытку идеализировать Троцкого. 9 июля 29 г., под грифом: Секретно, Главлит направляет письмо в Ленобллит по поводу издания книги Б. Пильняка «Красное дерево» в издательстве «Петрополис» в Берлине, которая на днях поступила оттуда в Главлит. В письме требовалось сообщить: просматривал ли Ленобллит эту книгу и дал ли на нее разрешительную визу? Дело в том, что рукопись Пильняка не была разрешена к печати, поэтому ее не следовало пропускать за границу. Кроме того, издания «Петрополиса» не допускаются к ввозу, потому и вывоз в адрес этого издательства не должен был разрешен. Главлит просил выяснить, как пропущена за границу рукопись Пилняка и проводится ли Ленобллитом контроль за вывозом рукописей, в частности через ленинградское отделение ВОКСА. Ленобллит ответил, что о «Петрополисе» не было специального указания, а ВОКСОМ занимается Главнаука, о деятельности которой Ленлит не осведомлен; он просил дать указания, как действовать дальше, а пока ограничивался отпиской; все же ленинградская цензура была относительно мягче и либеральней, чем столичная) (Бох 458,627).
Летом 29 г. началась травля Замятина. Преддверием её явилась редакционная статья Волина в журнале «На литературном посту» (июнь 29 г.). Она была приурочена к 4-й годовщине Постановления ЦК 25 г. и речь в ней шла о необходимости преодоления либеральных взглядов. По словам Волина, направление литературы ставится в настоящий момент в самый центр борьбы за социализм. Непосредственно же статья посвящена обличению Пильняка и Замятина. Они обвиняются, в частности, в том, что оба их произведения, «Красое дерево» и «Мы», изданы за границей. Критикуется в статье и «Литературная газета», которая, по мнению Волина, недостаточно резко их осудила.
С Пильняком всё понятно. Повесть «Красное дерево» только что была опубликована. Но почему вспомнили о Замятине, антиутопический роман которого «Мы», подвергшийся критике, написан в 21 г.? Замятин — инженер-судостроитель, в 16 г. командирован в Англию для контроля за строительством ледоколов. Еще студентом в 1905 г. он вступил в партию большевиков. В Россию он вернулся в сентябре 17 г., накануне Октябрьской революции. Английские впечатления отразились в романе «Мы» (неприятие машинизации, технического прогресса, обезличивающего людей, буржуазной государственной машины). Роман можно воспринимать как сатиру на буржуазное общество. Но этим содержание его не ограничивалось.
К февральской и октябрьской революции Замятин отнесся положительно, но в его произведениях появляются сатирические зарисовки, отражающие неумение, беспомощность властей при устройстве нового мира. Да и изображение послереволюционной жизни в «пещере» были далеки от официальности. К тому же Замятин после возвращения в Россию сблизился с левыми эсерами. Его арестовывали в 19, в 22 гг. Он вошел в список высылаемых на пароходе интеллектуалов, но был исключен из списка. В 23 г. он получил разрешение на выезд, но не воспользовался им. Он писал правду, а это для властей было неприемлемо.
С цензурой Замятин столкнулся еще до революции. В 14 г. его повесть «На куличках» цензура оценила как клевету на русскую армию. Журнал «Заветы», напечатавший повесть, был арестован, редакция и автор привлечены к суду, Замятин сослан в Кемь, затем ему запрещено жить в Петербурге. После революции недовольство властей вызвали его рассказы «Мамай» (21 г.), «Пещера» (22 г.), пьеса «Блоха» (24 г.). В 20–21 гг. Замятин пишет центральное свое произведение — роман «Мы» — первую советскую антиутопию, оказавшую позднее воздействие и на Хаксли («О дивный новый мир»), и на Оруэлла («1984»). «Мы» — сатира и на жесткие регламентирующие порядки буржуазной Англии, и на первые декреты советской власти, послереволюционную действительность России. Последнее оказалось главным, определило восприятие романа. И оно оказалось провидческим, предвосхищало будущее. Картина тоталитарного общества, отделенного стеной от остального мира. Людей в нем нет. Есть «нумера Единого Государства». Во главе его стоит Благодетель. Ему помогают Хранители. Государство агрессивное. Оно хочет подчинить себе другие планеты Вселенной, где обитают существа «быть может, еще в диком состоянии свободы»; если они не поймут, что им несут счастье, «наш долг заставить их быть счастливыми. Но прежде оружия мы испытываем слово». Для осуществления этого плана строится «Интеграл», нечто вроде космического корабля.
В Едином Государстве всё регламентировано, даже «сексуальные дни», когда «нумера» разных полов встречаются «по розовым билетикам». В прошлом происходила 20-летняя война, когда остались живыми лишь 0.2 % населения земли. Но теперь все счастливы, потребляют синтетическую пищу из нефти, чувствуют свое превосходство перед людьми прошлого, которые жили неорганизованно, свободно, т. е. в диком состоянии зверей, обезьян. Все послушны, а о нарушителях все обязаны доносить Хранителям, и нарушителей отправляют в Машину Благодетеля, т. е. казнят. Письма проверяются, проходят через систему контролей. Специальные приборы записывают уличные разговоры. Ежегодно, в день Единогласия, проводятся выборы Благодетеля, но они — пустая формальность, символ. Неожиданностей не может быть. Есть и враги счастья, которые не дремлют. Они нарушают всеобщее счастье. Проводятся совместные заседания Медицинского бюро и бюро Хранителей; их решением врагов отправляют в Машину Благодетеля. У героя «образовалась душа», что считается неизлечимой болезнью. Это не единичный случай, а эпидемия. Чтобы обезопасить себя, власти приказывают всем пройти операцию всеобщего уничтожения фантазии. Не явившиеся будут отправлены в Машину благодетеля. Фантастика. Но очень похожая на советскую действительность. Даже в том, что нумера чувствуют себя счастливыми.
Значительное место в романе занимает проблема свободы слова. Всю информацию нумера получают из «Государственной газеты», которая публикует лишь благоприятные для властей известия, совершенно искажающие реальную картину мира. Все нумера должны пройти единый курс наук и искусств. Все они обязаны составлять трактаты, манифесты, поэмы, оды, иные сочинения «о красоте и величии Единого Государства: ''Да здравствует Единое Государство, да здравствуют нумера, да здравствует Благодетель!''». Гимн Единого Государства — превращенные в музыку формулы. Рассказчик, «Д-503», с недоумением думает о неорганизованной «дикой музыке древних», о нелепости их литературы и поэзии: огромная сила художественного слова тратилась зря; «Просто смешно: всякий писал о чем ему вздумается». В Едином Государстве литература, как и всё иное, полностью регламентирована; «приручена и оседлана когда-то дикая стихия поэзии»; теперь она не «соловьиный свист», а «государственная служба <…> полезность». Существует «Институт Государственных Поэтов и Писателей».
Несмотря на все усилия Замятина, роман его не разрешен к печати. Но состоялась его «устная публикация». Зимой 21–22 гг. Замятин читал его на двух вечерах в зале Петербургского института истории искусства, в 23 г. — на литературных вечерах московского и петроградского отделения ВСП (Всероссийского Союза писателей). Чтения прошли без особого скандала.
Примерно одновременно с романом Замятин печатает в журнале «Дом искусств» статью «Я боюсь». О разных литературных группах, футуристах (с похвалой выделяет Маяковского), имажинистах, пролетарских писателях. О том, что облик современной литературы определяют «юркие», те, кто знает, когда надеть красный колпак и когда его сбросить, когда воспевать царя, а когда молот и серп. А неюркие молчат.
