К Тарасов - Единственный свидетель - бог
- Я виноват, - бормочет Буйницкий. - Мне поделом...
Как следователь я понимаю меру его вины и меру его ответственности. Но по-человечески я жалею его. Неизвестно еще, как бы я сам повел себя в подобной ситуации с грешным братом. Зов крови, сила родства, воспоминаний детства, память о матери, о чудных днях в семье - все это легко может пересилить логические доводы рассудка. Да еще впридачу рядом живет племянница, которая заменила потерянных детей. Нет, не могу я винить бедного сакристиана. Слаб он духом, не решился взять на себя ответственность за жесткое решение... Но и за это ему придется платить страданием. Еще одним страданием в неудавшейся, надо признать, жизни...
Светло в комнате, голубые прозрачные лучи рассеивают ночной мрак. Хоть это и не лунный свет, а фонарный, но все равно есть в нем какая-то магия. Сонное время. Миллионы людей спят. У каждого свои сны, свои заботы, свои тайные желания. Мое исполнилось, я заглянул в завтра, пережил его, и пребывание в будущем меня обессилило. Надо допустить, что в некоторых деталях я неточен, но интуиция подсказывает мне, что в целом я угадал, догадался, проник в старую тайну и в тайну двух недавних насильственных смертей.
Локтев спит, он не знает что его ждет, ему не надо брать на себя ответственность, ему проще. Теперь и мне следует заснуть, мне просто необходимо поспать хоть бы пару часов, чтобы завтра по четкой программе провести разоблачение хладнокровного, чрезвычайно опасного преступника.
УБИЙЦА
Мы с Локтевым приходим в костел первыми без четверти одиннадцать. За сто метров до костельных ворот нам встретилась у колонки пани Буйницкая с полными ведрами. Я сразу отметил эту добрую примету. Саша догадался помочь женщине, и мы подошли к костельным дверям в таком порядке: Саша, я, пани Анеля. Никого из свидетелей ни во дворе, ни в костеле еще не было, если, разумеется, не считать Буйницкую, которая немедленно приступила к выполнению своих служебных обязанностей. Вернее, продолжила их - два нефа были уже вымыты, мокрый пол приятно отблескивал в солнечных пятнах. Буквально вслед за нами, словно все они прятались за углом, появились Белов, ксендз, художник и пан сакристиан. Анеля Буйницкая, поразмыслив, отнесла ведра и тряпку к приоткрытым дверям кладовочки под хорами, где хранились черный гроб и пасхальные хоругви, а сама присела на скамью возле мужа. Белов, как полностью невиновный, чувствует себя оптимистом, но все же, надо думать, и ему немного страшновато быть любопытным при безжалостной драке. Используя удобный случай, он жадно рассматривает амвон, с которого ксендз Вериго много лет подряд читал проповеди своему редеющему приходу. Мне жаль, что я не слышал воскресной проповеди ксендза; все же он в отличие от наших лекторов учился риторскому искусству в Италии. Останься он тогда в Италии вся его жизнь прошла бы совсем по-другому; во всяком случае ему не пришлось бы на старости лет выслушивать от юных воинственных атеистов, что он "вор, который обманывает народ", "опиум", "наркотик". Так их учат в школе. Сочувствую старому ксендзу. Что начнут кричать ему вослед пионеры, когда имя убийцы станет достоянием городской общественности? А какой нечаянный подарок преподносит судьба здешним идеологам! Не счесть будет разоблачительных лекций под интригующим названием "В тени креста", которые прочитает во всех коллективах культурный актив. Белов мгновенно станет победителем, получит здешнее архитектурное наследие для так называемого всеобщего пользования; он и не подозревает, насколько близок к радостному финалу. Но, возможно, подозревает, и уже составил в уме план мероприятий. Хоть и преступная рука помогла ему в этом успехе, едва ли он смутится такой мелочью...
Все собрались, все готовы, только органиста что-то не видно. А без него начинать игру бессмысленно - не бывает вечеринки без гармониста. Не нравится мне его отсутствие. Саша, прошу я, узнай у свидетелей, может кто видел Луцевича. Локтев обходит наше собрание, и я наблюдаю искренние отрицательные ответы. Неужели пьет для храбрости, думаю я. Но допущение это весьма несерьезное, оно сразу же и гаснет. Господи, неужто удрал, пронзает меня мрачная догадка. Посеред ночи вышел из дома, остановил попутку - и был, как говорится, таков.
Мы ждем органиста уже десять минут. Непредвиденная задержка выбивает меня из графика и сильно портит мне настроение. Да и свидетели начинают высказывать шепотком свое непонимание и недовольство. Глупая складывается ситуация...
- Мы собрали вас, - наконец обращаюсь я к свидетелям, - чтобы воскресить некоторые события печального четверга. То, что здесь будет происходить, называется следственным экспериментом. - Тут я их сознательно обманываю, надеясь на их юридическую неграмотность. Для эксперимента мне необходимо получить разрешение, которое мне, бесспорно, не дадут, поскольку я не смогу обосновать необходимость такого действия. Интуиция и гениальные догадки невысоко ценятся людьми, которые ставят свою подпись на документы. Я рискую, но они рисковать не любят. Слава богу, что в нашей стране свидетели безропотны, я уверен, что не услышу возражений. Так и есть, все молчат. - К сожалению, - продолжаю я, - среди нас нет бедного Жолтака, он, как известно, предан земле. Спит вечным сном и гражданин, обнаруженный ксендзом Вериго в исповедальне. В его роли выступит мой коллега лейтенант Локтев.
Этот текст многократно отрепетирован, я произношу его без запинки, но далее мне приходится вносить нежеланные поправки.
- Мы могли бы уже приступить к эксперименту, но по неизвестным причинам задерживается органист Луцевич. Так что прошу вас несколько минут подождать, сейчас мы постараемся недисциплинированного свидетеля отыскать.
Все полны понимания и снисходительности, все согласны ждать, и я посылаю Локтева за органистом, а заодно прошу привезти в костел его дочь и старую Ивашкевич, если та, разумеется, достаточно выздоровела. Ни в юной, ни в преклонных годов свидетельнице я никак не нуждаюсь, но поездка за ними вроде бы оправдывает нашу медлительность, а главное, я надеюсь, что за эти десять минут появится органист. Давно я не испытывал такой растерянности и проклинаю себя за недомыслие: уж что-что, а возможное бегство Луцевича следовало предусмотреть и принять превентивные меры. Но действенные меры принял он, а мы мечтали. Редкий волк смиряется с тем, что его окружают красными флажками. Органист мог уехать в Крым, в Юрмалу, на Байкал, подписки о невыезде он не давал, он может вернуться через месяц, а признаться в преступлении он должен сам и, желательно, сегодня. Но, кажется, Луцевич понял мое желание и решил повременить. Все имеет предел, писал некогда Эразм Роттердамский, только глупость человеческая беспредельна. А каким умным я казался себе ночью! Как просто, легко и красиво распоряжалось поступками людей мое воображение. Но сейчас, похоже по всему, мне предстоит сесть в лужу. Сейчас войдет Валя Луцевич и сообщит "Папа уехал в Сухуми". А куда он на самом деле уехал, знает только бог.
Стась Буйницкий печален. Я допускаю, что печаль его светла, что ему известно об исчезновении коллеги, а по моим расчетам и самого близкого родственника. Может быть, он и не любил брата, но вот же, терпел, посему ему выгоднее, чтобы эксперимент не состоялся. Супруга его, пани Анеля, безучастна, она свое горе отгоревала давно, и вообщем-то, я полагаю, она терпеливо ожидает, когда закончится суета моей затеи, чтобы вымыть за нами пол и вновь вернуться к размеренной жизни костела и своему одиночеству в этом мире, где ей выпало узнать больше бед, чем счастья. Чувствительный ксендз Вериго должен чувствовать мою растерянность; я понимаю, что он ее чувствует так называемыми фибрами души, потому что с каждой минутой я все менее уверен в успехе. Никто не может избежать ошибок, успокаиваю я себя. Да и как понимать ошибку. Я не предупредил побег - и это моя ошибка. Органист не пришел в костел - и это свидетельство в мою пользу. Стало быть я не ошибся...
День сегодня чудесный. Свет прямо-таки рвется в костел, солнечные лучи прорезают воздух от одной стены до другой. Будь я суеверен и будь тут органист, я подумал бы, что солнце подает добрый знак. Но пока что это знак не для меня. Я жду, я прислушиваюсь к дверям, и наконец они скрипят возвращается Локтев, а следом за ним входят дочь органиста и сгорбленная годами Ивашкевич. Любопытству, как и любви, думаю я, покорны все возрасты. Луцевича нет и, значит, уже не будет. Мое разочарование обретает свинцовую тяжесть. Нет смысла разыгрывать спектакль, понимаю я. Он будет скучен без главного персонажа и без музыки. Орган молчит, медные его трубы не рокочут, и должной мистической атмосферы, необходимого душевного трепета действующих лиц мне теперь не достичь. Ибо, по моему разумению, мощный голос органа свидетельствовал бы о присутствии вышней силы, о невидимом главном свидетеле. Думая о своей неудаче, я меж тем интересуюсь у Валентины Луцкевич, где задерживается ее отец. Она сообщает, что это ей неизвестно, что он должен был придти или придет, потому что вышел из дома в десять, сказав, что идет в костел на сбор свидетелей. "Так где же он, если всей дороги до костела десять минут?" - хочется закричать мне, но я молчу. Словам девушки я верю, но они меня не успокаивают. Возможно, ее отец и появится, но при ней мой эксперимент невозможен. Мне ее жалко. На ней нет вины, а страдать ей придется всю жизнь. Горькие дни ждут эту девушку; не сможет она рассказать своим детям про своего отца, и вообще никогда никому не расскажет. И консерваторию ей придется оставить. И органная музыка станет для нее вечным источником муки. Неприятно сознавать, что именно мне выпало завязать для нее узел трагедии. Поскольку именно мне придется произнести вслух роковое слово "убийца". Так что, если он придет, решаю я, Локтев сразу же отвезет ее домой...
