К Тарасов - Единственный свидетель - бог
Двадцать две ступени винтовой лестницы. Я сосчитал их в первый день следствия. Лестница сложена из фигурного кирпича, прочного, как гранит. Сегодня такого не производят. Сегодняшний кирпич покрошился бы под сапогами органиста за день. Этот служит людям века. Таково было отношение предков к качеству. Каменная лестница выгодно отличается от деревянной не только прочностью, но, главное, тем, что не издает предательских скрипов. По ней можно красться. Вверх или вниз. И никто не услышит. Если крадешься вверх, то сначала виден пол, ноги пана Луцевича на педалях, затем поворот ступеней уводит взгляд на балясины, на стену, и с каждой ступенькой выше, выше, и опять виден орган, и пан Луцевич, качающийся на стуле, и его вздрагивающие руки, скрытые наполовину бортом кафедры. Как играют на органе, я никогда не видал, мне интересно, как это делает Луцевич. Стою и смотрю. Органист спрашивает глазами, долго ли еще играть. Я показываю два пальца - две минуты. Он согласно кивает и, верно-таки, закругляет пьеску как раз вовремя.
- Спасибо, пан органист, - говорю я. - Вы и взаправду здорово играете. Я вовек бы не научился. Пройдем к балюстраде.
Став рядом, мы оглядываем костел. Ксендз застыл в дверях сакристии. Петров стоит на подмостях. Белов, пользуясь случаем, изучает оклад иконы. Буйницкий стоит возле алтарного креста. Саша глазеет плафон с изображением небожителей.
- Пан ксендз, - зову я, - итак, вы послушали орган и теперь идете к Петрову, а вы, Петров, спускаетесь на пол. Саша, тебе следует сдвинуться вправо, сейчас ты разминешься к паном Вериго. Гражданин Буйницкий, вы остаетесь на алтаре. Саша и пан Вериго, взгляните друг на друга. Хорошо. Теперь, пан ксендз, вы рассматриваете роспись. Так, все, ваше время истекло, вы возвращаетесь домой, вас больше нет. Присаживайтесь, пан ксендз. В костел входит Белов. Пожалуйста, гражданин Белов, пройдите к амвону. Петров, вы уходите в кафе. Нет, нет, не надо уходить, вообразите, будто вы в кафе, стоите в очереди. Саша, ты продолжаешь бродить. Гражданин Буйницкий, вы что-то поправляете, стираете пыль, подсматриваете за Беловым.
Гражданин Белов, в четверг вы провели в костеле десять минут. Засекаю время.
Пусть поскучают, думаю я, пусть нервы напрягут, спешить некуда.
В моем воображении эти люди ведут себя несколько иначе, чем в реальности и, тем более, в свидетельских показаниях. Возможно, моя интуиция точнее чувствует их сущность, то, что умышленно или невольно приукрашено, прихорошено или утаено. Вот, например, Белов много рассказывал про свой интерес к старинному амвону, однако, я вижу, что он совершенно к нему равнодушен, не горит в нем энтузиазм любителя древностей. Анеля Буйницкая держит в руках ведро и тряпку, но мысли ее, безусловно, далеки от своих несложных обязанностей и костела. Червь какого-то тяжелого раздумья гложет сакристиана, ранее выявлявшего полное внутреннее спокойствие. Только Саша держится молодцом, правильно себя ведет, маячит у них перед глазами, вполне для них непонятно, хорошо нагнетает предчувствие близкой неприятности.
- Ну вот, гражданин Белов, - говорю я, - вы покидаете костел. Присаживаетесь рядом с ксендзом Вериго. Саша, ты должен стать у передней скамьи, смотришь сюда, на пана органиста. Пожалуйста, Луцевич, спускайтесь вниз.
- Я был за кафедрой, - объясняет органист.
- Я знаю. Это уже условно. Ксендза Вериго тоже не было в костеле, однако вот он сидит. Прошу. Пожалуйста, вперед. Так, теперь вы стоите здесь, между притвором и колонной.
- Саша! - зову я. - Иди к выходу. Под люстрой остановись. Не бойся, она не упадет. Тут тебя нагоняет Буйницкий. Прошу, гражданин Буйницкий. Станьте рядом. Все хорошо, но кого-то не хватает. Ага, Жолтака не хватает. Облик его еще жив в нашей памяти, и, я думаю, никому не составит труда вообразить следующее. Вот скрипит входная дверь, в притвор входит Жолтак, целует крест, преклоняет колено, молится и глядит на вас, Саша и гражданин Буйницкий. А вы на него. Короткие равнодушные взгляды. Теперь он возвращается на двор, его нет. Таким образом, в костеле присутствуют трое: незнакомец, гражданин Буйницкий и гражданин Луцевич. Однако органист наверху, он сидит за кафедрой, он играет. Правильно я говорю?
- Нет, - отвечает Буйницкий. - Вы забыли о другом человеке, в сапогах.
- Помню, - говорю я, - но ему еще не черед, он появится чуть позже. А вас, вас обоих, я прошу пройти к иконе богородицы. Так. Здесь, пожалуйста, задержитесь. Одиннадцать сорок. Пять минут можно о чем-либо поговорить.
- О чем? - спрашивает Локтев.
- Не имеет значения. Хоть о погоде. О видах на урожай. Все равно. Пожалуйста, Саша, будьте добры, гражданин Буйницкий, не надо молчать. Любой разговор. О чем угодно.
- Как настроение, пан сакристиан? - спрашивает Локтев согласно сценарию.
- Нормальное.
- Странно, странно, - ерническим тоном реагирует Локтев.
- Что в этом странного?
- Как же, конец игры, как говорится, финиш.
- Не понимаю, - говорит Буйницкий.
- Ну и зря. Маленький, но роковой просчет. Прошедшей ночью следовало уехать. Уже далеко были бы, верст за пятьсот...
- Ерунду, простите, какую-то говорите, - начинает волноваться сакристиан.
- Нас и просили ерунду говорить. Так что обижаться вовсе ни к чему. Можете что-нибудь умное сказать, если хотите, - предлагает Локтев. - Никто не мешает. И потом, не такая уже ерунда, если разобраться. Ничего себе ерунда. Высшей мерой пахнет, а вы ерунда, говорите.
- Полнейшая ерунда. Какой мерой?
- Громче, пожалуйста, - говорю я.
- Расстрелом! - восклицает Локтев.
- Ну, знаете! - вскрикивает Буйницкий. - Это сверх всяких пределов. С меня достаточно! - и поворачивается уйти.
- Одну минуту, гражданин Буйницкий, - останавливаю я разгневанного сакристиана. - Не сердитесь, разговор, действительно, условный. Я вас только на минутку еще задержу. Вы остаетесь стоять, а ты, Саша, уходи. Так, повернись к пану сакристиану затылком. Сделай шаг, еще шаг. Стоп. Теперь вы, Буйницкий, возьмите подсвечник. Лучше тот, крайний, в котором новые свечи. Не стесняйтесь, в костеле, как мы условились, никого нет, а Луцевич сидит к вам спиной. Берите и бейте им собеседника по голове.
Буйницкий онемел, руки его безвольно падают, взгляд, полный страдания, обращается ко мне - о, я ни в чем не виновен, я добрый, мирный человек, говорит этот взгляд, - какое ложное заблуждение о моей душе, я - агнец, маленький, беленький ягненок, не мучайте меня подозрениями, отпустите. К горлу его подкатывает ком слов (мне так кажется), но он молчит. Дожимать его надо, думаю я, надкололся.
Буйницкий поднимает глаза, глядит на Белова, потом на ксендза, потом на органиста и по-прежнему остается нем.
- Ах, Буйницкий, - продолжаю я с укоризной, - сколько страданий вы доставили своей жене...
Жена стоит возле ксендза Вериго, окаменев от прозрения на трагическую ошибку своего замужества.
Но и это его не пронимает, в ответ он беспомощно пожимает плечами.
- Да, граждане свидетели, - говорю я. - Так происходило в четверг. Затем он спрятал убитого в исповедальню, вытер подсвечник и продолжал бродить по костелу, словно ничего не случилось.
- Саша! - говорю. - Гражданин Буйницкий задержан.
Локтев поворачивается, отступает на шаг, достает свое оружие и командует задержанному:
- Заложите руки за спину. Идите вперед.
- Господи! - шепчет ксендз. - Не может быть...
Буйницкий тяжело потянулся к входным дверям.
Локтев конвоирует его в полном согласии с моими указаниями. Молодец. Точность - половина удачи.
Этот прощальный проход Буйницкого вдоль колонн к притвору очень меня сердит. Мне не нравится, что сакристиан молчит, уж как-то быстро он сломался, согласился на поражение недопустимо легко. В немом виде от него мне никакой пользы не будет. А он бредет, как козел на заклание, пожалейте, мол, меня. Поравнялся с органистом, взглянул на него и поворачивает на выход.
- Гражданин Буйницкий, - говорю я. - Повернитесь. Вы ничего не хотите сказать на прощание? - спрашиваю я. - Не мне, а вашим коллегам - ксендзу Вериго, органисту Луцевичу. Вы пятнадцать лет провели вместе. Жене, наконец...
Буйницкий, потупив голову, отрешенно молчит. Мне кажется, он меня уже не слышит. Уже созрел, думаю я.
Саша, как и надлежит конвоиру, стоит от него налево, только вот пистолет опустил.
- Что вы молчите, Буйницкий! - взываю я. - Ведь вы видите этих людей, возможно, в последний раз - и Белова, и ксендза Вериго, и органиста, и свою супругу...
- Мне нечего сказать, - шепчет Буйницкий.
- Ну, что же, - говорю я, - у вас был выбор. Вы отказались. Теперь я скажу. Даже не я, а вот вы, Петров. Пожалуйста, внимательно как художник посмотрите на лица Буйницкого и Луцевича и определите, кто старший, кто младший брат.
При последнем моем слове органист делает кошачий скачок к Локтеву и ударяет его ребром ладони по шее, еще миг - и черный глаз Сашиного пистолета глядит мне в грудь.
