Владислав Петров - Три карты усатой княгини. Истории о знаменитых русских женщинах

18 января 1821 года занимавший место почт-директора в Санкт-Петербурге Константин Булгаков писал своему брату Александру в Москву: «Вчера было рождение старухи Голицыной. Я ездил поутру ее поздравить и нашел там весь город. Приезжала также Императрица Елизавета Алексеевна. Вечером опять весь город был, хотя никого не звали.

Ей вчера, кажется, стукнуло 79 лет, а полюбовался я на ее аппетит и бодрость». По воспоминаниям графа Феофила Толстого, композитора, писателя, певца и — под псевдонимом Ростислав — музыкального критика, «княгиня принимала всех, за исключением Государя Императора, сидя и не трогаясь с места. Возле ее кресла стоял кто-нибудь из близких родственников и называл гостей, так как в последнее время княгиня плохо видела. Смотря по чину и знатности гостя, княгиня или наклоняла только голову, или произносила несколько более или менее приветливых слов. И все посетители оставались, по-видимому, весьма довольны».

Доступ в дом княгини означал причастность к самому высшему кругу русского дворянства.

Переоценивать влияние Натальи Петровны на великосветскую жизнь, конечно, не стоит, но очевидно, что к ее мнению прислушивались. При том, что нрава она была крутого и суждения ее часто отличались резкостью, в правило вошло привозить ей на показ девиц перед их первым выходом в свет. Одобрение Голицыной значило тут очень многое, если не все. Впрочем, не только девицы трепетали перед суровой княгиней. Утверждается, что муж ее, храбрейший воин князь Владимир Голицын, бригадир, командовавший пятью ротами Нарвского полка и вошедший в русскую историю тем, что пленил бунтовщика Пугачева, был под каблуком у жены и боялся ее, как огня, и именно эта незавидная роль свела его в могилу раньше времени. А ее сын, Дмитрий Владимирович, московский генерал-губернатор, которого она не в обычаях своего времени при посторонних запросто называла Митенькой, не смел сидеть в присутствии грозной матери.

В молодости Наталья Петровна имела хорошую фигуру, отлично ездила верхом и фехтовала, прекрасно танцевала и даже, проявив, по словам фельдмаршала Миниха, «приятное проворство», получила золотую медаль[33] на танцевальном конкурсе, устроенном в 1766 году при дворе во время очередного празднества, но красотой не отличалась. В старости же она сделалась поистине страшна. Тело усохло, кожа приняла желтоватый оттенок, и с некоторого расстояния Голицыну, если бы не пронзительный взгляд из-под бровей, можно было принять за мумию; нос ее истончал и как-то хищно изогнулся, приобретя форму орлиного клюва, а подбородок и верхняя губа поросли весьма заметными волосами — из-за усов ироничная молодежь между собой прозвала ее La princesse moustache, что в переводе с французского означает «усатая княгиня». Особенно комично это прозвище звучало в русско-французском варианте — «княгиня Мусташ».

Это прозвище приклеилось к Голицыной, именно под ним — в той или иной версии — она очень часто упоминается в письмах и дневниках современников ее старости. Например, Пушкин в письме к Петру Вяземскому в январе 1829 года сравнивал с princesse moustache русское правительство, а Вяземский, в свою очередь, как-то скаламбурил по адресу княгини, сказав, что она «и в ус не дует», когда слышит о смерти близких людей. Однако, несмотря на свой устрашающий облик, княгиня едва ли не до самой смерти посещала балы и при этом всегда была изрядно нарумянена, что только подчеркивало старческое безобразие.

Поэтому нельзя без иронии воспринимать стихи дяди великого поэта — вечно восторженного Василия Львовича Пушкина, преподнесенные Наталье Петровне в 1819 году на очередные именины:

В кругу детей ты счастие вкушаешь;Любовь твоя нам счастие дарит;Присутствием своим ты восхищаешь,Оно везде веселие родит.Повелевай ты нашими судьбами!Мы все твои, тобою мы живемИ нежну мать, любимую сердцами,В день радостный с восторгом мы поем.Да дни твои к отраде всех продлятся!..

Легко представить, какого свойства веселие рождало «присутствие» Голицыной у петербургской молодежи…

Стоит ли удивляться тому, что столь колоритная фигура породила множество легенд. Ходили слухи, будто бы Голицына знает некие мистические тайны, ее имя часто связывалось с именем знаменитого авантюриста, предсказателя, мага и алхимика Сен-Жермена, старшего современника и духовного учителя Калиостро и Казановы, а ее долголетие — с эликсиром бессмертия, когда-то якобы созданным Сен-Жерменом.

По одной из легенд, известной по рассказу друга Пушкина Павла Нащокина, однажды к Наталье Петровне пришел просить денег внук Сергей Григорьевич Голицын по прозвищу Фирс[34], накануне в пух и прах проигравшийся в карты. Денег княгиня ему не дала, но назвала три карты, с помощью которых можно отыграться. Когда-то, в пору ее далекой молодости, эти карты якобы были названы ей в Париже Сен-Жерменом. Внук поспешил воспользоваться советом бабушки и вернул проигранное состояние. Эта история стала известна Пушкину и легла в основу сюжета повести «Пиковая дама», а княгиня Голицына стала прототипом графини Анны Федотовны.

Впервые Пушкин увидел Голицыну в ее имении Большие Вязёмы[35], куда девятилетним мальчиком его привозила бабушка Мария Алексеевна Ганнибал. Вряд ли Наталья Петровна обратила на него тогда какое-то особое внимание. А вот юный Пушкин, судя по всему, запомнил княгиню, как раз разменявшую восьмой десяток. Позже он видел ее не раз, слышал о ней десятки историй. Ко времени же написания «Пиковой дамы» Голицыной шел девяносто пятый год.

Повесть была закончена осенью 1833 года, а в апреле 1834-го Пушкин записал в дневнике: «Моя “Пиковая дама” в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семерку и туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Н[атальей] П[етровной] и, кажется, не сердятся». Сказано это с видимым облегчением. Поэт всерьез опасался, что похожая на героиню повести старуха Голицына разгневается и пожалуется царю, но, к счастью, ничего подобного не случилось. Толи Наталье Петровне просто не донесли о повести Пушкина, то ли она, и в старости сохранившая ясность ума, не сочла его провинность достойной внимания. Кстати, за несколько лет до этого, 18 марта 1823 года, Голицына, бывшая на середине девятого десятка, писала князю Петру Вяземскому о пушкинском «Кавказском пленнике»: «Мне кажется, он очень хорош. Жаль только, что прекрасная черкешенка расточает свои чувства ради такого пресыщенного героя». Оценка незамысловатая, но точная.

Не заметить сходство княгини Натальи Петровны с графиней Анной Федотовной просто невозможно. «Графиня… конечно, не имела злой души, но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди. Она участвовала во всех суетнях большого света, таскалась на балы, где сидела в углу разрумяненная и одетая по старинной моде, как уродливое украшение большой залы; к ней с низкими поклонами подходили приезжающие гости, как по установленному обряду, и потом уже никто ей не занимался. У себя принимала она весь город, наблюдая строгий этикет и не узнавая никого в лицо». Облик и привычки Голицыной отражены в повести до мельчайших деталей. Да и сам Александр Сергеевич порой путал персонажа с прототипом — недаром в черновиках «Пиковой дамы» он несколько раз называет свою героиню княгиней. В тех же случаях, когда Пушкину не хватило каких-то штрихов, он воспользовался тем, что знал о дочери княгини — Екатерине. Именно Екатерина прославилась в Париже своей красотой и заслужила имя la Vénus moscovite, то есть московской Венеры, которое Пушкин приписал графине Анне Федотовне в молодости.

Что же до карт, то они были, конечно, страстью самой княгини-матери — особенной ее страстью! До последних дней Наталья Петровна любила раскладывать пасьянсы и, поскольку плохо видела, заказала для себя карты вдвое крупнее обычных. Поигрывала она в карты и в молодости, в том числе в Версале, при дворе французского короля Людовика XV. Во Франции, где ее отец был русским послом, она жила как раз в те годы, когда при дворе Людовика приобрел небывалую популярность Сен-Жермен. Тогда она и могла встречаться с этим, по словам Пушкина, «человеком очень замечательным» и даже — почти наверняка — за ломберным столом. Правда, в то время при французском дворе был популярен не фараон, которым увлекалась героиня «Пиковой дамы», а ландскнехт[36].

Интересно, знал ли Пушкин, когда называл Сен-Жермена человеком очень замечательным, что у того не было… подлинной биографии? Во всяком случае, ее, кроме, разумеется, самого Сен-Жермена, не знал никто. Настоящее имя, время и место рождения этого человека неизвестны. Во Франции, Англии, Голландии и России его знали, как графа Сен-Жермена, но в других местах он был то маркизом де Монферра, то графом Белламаром, то шевалье Шеннингом, то шевалье Уэлдоном, то графом Салтыковым или Солтыковым («о» в старую русскую фамилию вкралось, вероятно, по недостаточному знанию языка), то графом Цароги, то принцем Ракоци, то (уже «после смерти», которую его поклонники отказываются признавать) графом Габалисом, синьором Гуальди, графом Гомпешом. Он называл себя, как видим, то графом, то маркизом, то принцем, но, скорее всего, все эти титулы присвоил себе сам. Из существующих версий явствует, что Сен-Жермен мог быть испанским иезуитом; португальцем; немцем — членом общества иллюминатов, таинственного ответвления масонства; эльзасским евреем; сыном сборщика налогов из Сен-Жермено в Савойе; сыном Марии де Нейбург, жены Карла II Испанского, и португальского еврея; одним из сыновей венгерского графа Ракоци.