Роберт Бартлетт - Становление Европы: Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры. 950 — 1350 гг.
В некотором смысле признаком культурной адаптации служит тот факт, что связанные с топонимикой фамилии чаще происходили от новых владений, нежели переносились со старых мест. Это особенно заметно у родов, стоявших не на самом верху феодального класса, а чуть ниже, поскольку на родине у них, как правило, не было таких значительных владений, чтобы приставлять их названия к своим именам. Как упоминалось выше, мало у кого из осевших в государствах крестоносцев в родовых именах были западноевропейские топонимы. «Тот, кто прежде носил фамилию “Реймский” либо “Шартрский”, отныне стал зваться “Тирским” или “Антиохийским”, — писал один переселенец, — и названия своих родных мест мы уже позабыли»{126}. Рыцари, для которых новой родиной стала Сицилия, взяли себе имена от названий своих новых владений{127}, а во франкской Греции новые господа предали забвению старые фамилии и взяли себе новые, подобно тому, как змея меняет кожу: «Морейские баннереты, вместе с рыцарями, стали возводить замки и бастионы, и каждый обустраивал новую территорию как свою собственную; как только они построили все эти укрепления, они отринули свои старые фамилии, привезенные из Франции, и приняли новые — по названиям местности, которую они освоили»{128}. Конечно, это все второстепенные признаки, и значение их, возможно, ограничивается получившейся в результате лингвистической экзотикой: Симон Тивериадский, Ричард Кефалонийский. Но в конечном счете имена и фамилии равносильны удостоверению личности.
Изменения, происходившие в языке в колонизованных областях Европы, в итоге определялись не столько самим фактом аристократической иммиграции, сколько масштабами сопровождавшего ее переселения простолюдинов. Подробнее эта проблема будет освещаться ниже, сейчас отметим только, что, по-видимому, не было случая, чтобы осевшие в новых местах аристократы оказывались единственным источником фундаментальных изменений в языке. Ни нормандцы в Южной Италии, ни франки в Восточном Средиземноморье не создали нового франкоязычного региона, хотя французский язык и был у них признанным языком литературы. В Англии нормандская знать, похоже, уже через несколько поколений стала считать родным языком английский.
Связи, которые новоявленные аристократические круги в колонизованных периферийных районах Европы продолжали поддерживать с родными местами, сильно различались с точки зрения их прочности и продолжительности. Порой появлялась на свет международная или межрегиональная знать, иногда, правда, лишь на время. Бароны, имевшие собственность на севере Франции, в Англии и кельтских странах, являют в этом смысле наглядный пример. Например, семейство де Ласи имело поместья в Нормандии, в XI веке обзавелось крупной баронией на границе с Уэльсом, а в XII стало собственником феодального владения в Мите, Ирландия{129}. Самые крупные феодалы из тех, кому шотландские короли пожаловали в XII веке земли в своих пределах, почти всегда владели также крупными участками земли в Англии и, как правило, во Франции либо где-нибудь еще. Связи между старым и новым домом выражались не только во владении собственностью. Часто случалось так, что удачливые аристократы из числа переселенцев делились своими новыми доходами с церковью у себя на родине. Так, Джон де Курси основал шесть религиозных братств в своих новых владениях в Ольстере, и каждое из них либо находилось в подчиненном положении от монастырей в тех областях Англии, где также имел земельные владения де Курси (то есть в северо-западном Сомерсете), либо являлось колонией переселившихся оттуда монахов. Такие нити зачастую переживали своего основателя. Аналогичные связи можно проследить и в Уэльсе, где девятнадцать бенедиктинских братств, появившихся в годы завоевания (1070–1150), первоначально все находились в зависимости от монастырей в Англии и северной Франции{130}. Экспансия, выражавшаяся в завоевательных походах и поиске новых земель для освоения, надолго оставила след в географии и держаний, и монастырей.
Однако долгосрочное поддержание таких связей было сопряжено с определенными трудностями. Хотя крупные магнаты могли свободно перемещаться из одной области, где находились их владения, в другую, феодалы среднего уровня чаще делали для себя выбор между ролью помещика-резидента или абсентеиста, и в последнем случае возникали проблемы с осуществлением реального управления имением, а равно и соблазны его продать. Некоторые из мелких феодалов, последовавших за представителями рода де Ласи и решивших не оседать надолго в Ирландии, так и поступили со своими владениями в Мите, продав их местным землевладельцам{131}. Когда постепенно происходит подобное перераспределение собственности, то со временем к аристократии новоосвоенных земель термин «колониальная» подходит все меньше. Спустя несколько поколений, в отсутствие непрерывных связей с исторической родиной, потомки иммигрантов могут уже считаться такими же местными, как и коренные жители освоенных территорий. В другом варианте, если крупные феодалы сохраняют собственность в дальних землях, но сами там не живут, появляется на свет целый класс помещиков-абсентеистов, то есть феномен «колониального» типа отношений в сегодняшнем понимании. В Ирландии имели место оба явления: на уровне мелкопоместного нетитулованного дворянства — джентри — сформировался класс англо-ирландских землевладельцев, в корне отличный от аналогичного класса в Англии, а на уровне крупных феодалов значительная часть ирландских земель оказалась в руках абсентеистов, таких, как Мортимеры и Бигоды, которые постоянно проживали в Англии, а в своих ирландских владениях появлялись редко либо не появлялись вовсе.
Связи между новыми и старыми землями могли и прерываться. В случае с Шотландией происходившие в конце XIII — начале XIV века войны за независимость крайне осложнили контакты между землями, оказавшимися по разные стороны границы. В Испании процесс создания транспиренейских поместий, казавшийся в начале XII века самым естественным следствием участия французов в Реконкисте, так и не получил развития. Уже в 1140-е годы дома Беарна и Бигорра передавали свою земельную собственность в долине Эбро в руки тамплиеров{132}. Общий закат французского присутствия в Испании во второй половине XII века означал, что здесь не удалось установить таких постоянных связей, какие мы наблюдаем в других районах Европы. Реконкиста получала все более испанское «звучание», и на первый план выходят перемещения и заимствования между Старой и Новой Кастилией, Каталонией и Валенсией, Месетой и Андалусией, нежели контакты между Пиренейским полуостровом и остальной частью католической Европы. Символическим смыслом наполнен факт отъезда «сонма рыцарей из-за горного хребта [т.е. Пиренеи]» перед великой победой христиан при Лас-Навас-де-Толоса в 1212 году{133}.
География также играла не последнюю роль в установлении и поддержании прочных связей между старой и новой родиной. Завоевание близлежащих территорий, куда можно было добраться сухопутным путем, как, в частности, в случае с Миттельмарком, присоединенным к Бранденбургской марке, как правило, не прерывали аристократических связей, и, как уже отмечалось, рыцарское сословие Миттельмарка в основной массе происходило из соседнего Альтмарка. Совсем другое дело с дальними заморскими походами. Подобно лучше всего изученному Утремеру, т.е. государствам крестоносцев, экспансия эпохи Высокого Средневековья привела к появлению на свет целого ряда мелких социумов, игравших роль плацдарма для дальнейшей экспансии — таких, как колониальная Ирландия или немецкие поселения в Прибалтике. Торговые и транспортные (морские) связи с родиной в этих случаях были вполне реальны, но заморские земельные владения оставались редкостью. Большинство вассалов из числа переселенцев, такие, как Дитрих Тифенауский, которому Тевтонские рыцари в 1236 году пожаловали замок Малый Кведен (Тыхновы) и 300 земельных участков в Пруссии, предпочел избавиться от собственности на родине{134}. Дитриху принадлежали земли вокруг Гамелина и в низовьях Эльбы, которые он захватил еще до Тевтонского пожалования. В этом смысле можно говорить о том, что постепенно сходила на нет специфическая иммигрантская, то есть иноземная, суть колониальной аристократии. За исключением случаев, когда между новоявленным и коренным населением существовали этнические или религиозные противоречия, колониальная знать со временем слилась с аристократией исконной, хотя память о героической истории завоевания и первопроходства могла сохраняться.
3. ВОЕННОЕ ИСКУССТВО И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ВЛАСТЬ
