Эндрю Нагорски - Охотники за нацистами
Не окажись это исповедью будущего массового убийцы, в такой истории не было бы ничего примечательного. И в этом вся суть. Хёсс вел себя как обычный подросток, которому пришлось слишком быстро повзрослеть на войне, где его дважды ранили. Из-за ранения, кстати, он преодолел свой детский инстинкт сторониться «всяческих знаков нежности». Медсестра, которая за ним ухаживала, сперва смущала юношу «своими нежными прикосновениями», однако позднее все изменилось. «Эта встреча стала для меня переживанием волшебным, небывалым во всех значениях этого слова, вплоть до полового сношения, которым оно завершилось», – писал он.
Хёсс признавался, что для первого шага ему «никогда не хватило бы мужества» и что «первое любовное переживание во всей своей полноте любви и нежности на всю жизнь стало путеводной нитью». Он писал: «Я никогда не мог болтать о таких вещах, половые сношения без любви стали для меня немыслимы. Таким образом я уберегся от любовниц и борделей».
Впрочем, Хёсс о многом и умалчивал, если это противоречило создаваемому им образу. В Освенциме, например, он уделял особое внимание австрийской узнице Элеоноре Ходис.[189] Элеонору арестовали за подделку нацистских документов, и она работала прислугой на вилле Хёсса. Однажды он ее поцеловал, но она испугалась и заперлась в туалете. Вскоре узницу отослали обратно в лагерь и поместили в камеру для допросов. Хёсс стал тайно ее навещать. Элеонора поначалу сопротивлялась, но в конце концов сдалась. Вскоре она забеременела, и ее заперли в подвале, в крошечной камере, голой и практически без еды. Выпустили Ходис лишь на шестом месяце и по указу коменданта сделали аборт.
Конечно же, в мемуарах об этом грязном эпизоде Хёсс не упоминает ни слова. Оглядываясь в прошлое накануне казни, он упорно цеплялся за свои идеалы, считая себя человеком принципиальным, консервативным и даже немного романтичным. Он с гордостью пишет о том, что в восемнадцатилетнем возрасте командовал тридцатилетними зрелыми солдатами и был награжден Железным крестом первого класса. «Благодаря войне я и внешне, и внутренне намного опередил свой возраст».
Его мать умерла, пока он воевал на фронте, с оставшимися родственниками он быстро рассорился, особенно с дядей, который был его опекуном и все еще хотел, чтобы Хёсс стал священником. «Полный гнева на самоуправство родственников» и отказавшись от своей доли наследства, Хёсс ушел из дома и решил присоединиться к фрайкору – добровольческому корпусу, вооруженному формированию, поддерживавшему прогерманский режим на территории Прибалтики. Его соратниками теперь стали «солдаты, которые не могли найти себе места в гражданской жизни», как он выразился. Также в 1922 году он вступил в нацистскую партию, всецело «разделяя ее убеждения».
Хёсс всячески оправдывал действия фрайкора, зачастую незаконные. «Каждое предательство каралось смертью. Многие предатели так и были наказаны», – писал он. Несмотря на общее беззаконие того времени, когда многие политические убийства оставались безнаказанными, в 1923 году Хёсса осудили за участие в одном из таких преступлений, приговорив к десяти годам каторги. Хёсс не раскаялся, твердо убежденный, «что тот предатель заслужил смерть».
С явной тоской он писал об отбывании срока в прусской тюрьме, которое «воистину оказалось не отдыхом на курорте». Он жаловался на строжайшие правила и наказания за любую провинность. Однако, управляя Освенцимом или другими лагерями, он ни разу не задумался о том, что условия прусской тюрьмы не шли ни в какое сравнение с тем, как содержались его узники.
Показательно и то, с каким возмущением и чувством собственного превосходства Хёсс описывал сокамерников. Например, он рассказал о заключенном, который якобы зарубил топором служанку и беременную женщину, а потом забил насмерть четверых детей. «Если б я мог, я перегрыз бы ему горло», – возмущался Хёсс, представляя себя гуманистом. Большинство заключенных, как он замечал, «не испытывали угрызений совести и продолжали жить по-прежнему бодро». Не меньше презирал он и тюремщиков, которые «тем больше упивались возможностью произвола, чем они были примитивнее».
Хёсса, лелеющего жалость к себе вкупе с чувством морального превосходства, освободили из тюрьмы в ходе общей амнистии 1928 года. НСДАП стала наращивать силы, этому поспособствовал и крах Уолл-стрит 1929 года, повлекший за собой экономический кризис. В 1933 году к власти пришел Гитлер, еще через год Хёсс перешел на кадровую службу в СС, в охранную часть только что созданного концентрационного лагеря Дахау, где стал работать инструктором для новобранцев. Он подумывал, не вернуться ли к сельской жизни, но в конце концов решил остаться в армии: «Меня не беспокоило то, что у предложения Гиммлера оказалось такое дополнение, как концентрационный лагерь. Я представлял только жизнь кадрового солдата, военную жизнь. Солдатская жизнь захватила меня».
Жизнь солдата СС, даже в ранней версии концлагеря, оказалась полна жестокости. Сражаться им было не с кем, поэтому солдаты отыгрывались на беззащитных заключенных, порой забивая их до смерти. Хёсс в своих записях для Зейна неоднократно утверждал, что был добросердечнее прочих надзирателей. Когда он впервые присутствовал на порке, его «бросало то в жар, то в холод».[190] Другие эсэсовцы относились «к исполнению телесных наказаний как к любопытному зрелищу, своего рода увеселению». Хёсс, по его словам, «к их числу определенно не принадлежал».
Однако он предостерегал против излишней «доброты и безграничного сострадания» по отношению к заключенным, которые могли запросто перехитрить надзирателей. В 1938 году Хёсса назначили адъютантом в Заксенхаузен, где он практически каждый день присутствовал на казнях, лично отдавая приказ расстрельной команде. Хёсс утверждал, что казненные были вредителями и противниками войны, выступавшими против идей Гитлера. Врагами государства считались и коммунисты, и социалисты, и свидетели Иеговы, и евреи, и гомосексуалисты…
Угрызений совести Хёсс не испытывал. Он утверждал, что был «непригоден к подобной службе» и потому ему приходилось прикладывать слишком много усилий, чтобы «скрыть свою слабость». Какую слабость? Он «был слишком тесно связан с заключенными, потому что слишком долго и сам жил их жизнью, разделял их нужды». Однако, по мнению Хёсса, первые успехи Гитлера доказывали, что нация на верном пути. В 1939 году Хёсса назначили комендантом Заксенхаузена. Спустя год его перевели в Освенцим.
* * *Ян Зейн считал, что его знаменитый пленник вовсе не лукавит, когда говорит об отсутствии энтузиазма при выполнении некоторых приказов, и что он и в самом деле вряд ли разделял настроения многих своих подчиненных-садистов. «В конечном счете идеальными для национал-социализма комендантами концентрационных лагерей были не жестокие, развратные и опустившиеся личности из числа СС, а люди вроде Хёсса»,[191] – отмечал он. Иными словами, они были технократами, делавшими успешную карьеру благодаря безоговорочному выполнению чужих приказов, а не из любви причинять боль. Однако, если пытки и убийства становились частью их работы – значит, так тому и быть.
В мемуарах Хёсс описал жизнь Освенцима куда более подробно, чем на допросах в Нюрнберге. Ему поручили организовать новый лагерь на базе уже существующих зданий и построить еще один комплекс в Биркенау. Хёсс утверждал, что в его планах изначально было создать лагерь с куда более «приличествующими условиями» для заключенных, лучше кормить их и содержать, чтобы добиться исключительных результатов работы.
Однако уже в первые месяцы «все благие намерения и планы разбились об ограниченность и упрямство большей части подчиненных». Говоря проще, надзиратели просто не сумели сдержаться и опять стали измываться над заключенными – и это, конечно же, не вина Хёсса. Утешение он искал в навязчивой одержимости службой. «Я не хотел сдаваться. Мое честолюбие здесь ни при чем. Я не видел ничего, кроме работы».
За отказ от намерений сделать Освенцим более эффективным и менее смертоносным лагерем Хёссу якобы пришлось заплатить высокую цену: «Из-за этой полной безнадежности я стал совсем другим… Это вытеснило из меня все человеческое». Давление руководства и «пассивное сопротивление» подчиненных привели к тому, что Хёсс начал пить. Его жена Хедвиг пыталась спасти мужа, приглашала друзей и устраивала вечеринки… Тщетно. «О моем поведении сожалели даже посторонние», – добавлял он, снова упиваясь жалостью к самому себе, которая пронизывает весь текст мемуаров.
Когда в 1941 году Гиммлер издал приказ о создании газовых камер для массового истребления людей, Хёсс без малейших колебаний приступил к его исполнению. «Пожалуй, этот приказ содержал в себе нечто необычное, нечто чудовищное, – признавал он. – Однако мотивы такого приказа казались мне правильными». Для Хёсса это было лишь очередное распоряжение, до приговора он и не задумывался над его моральной сутью: «Я тогда не рассуждал, мне был отдан приказ, я должен был его выполнить».
