Юлиан Семенов - Майор Вихрь
Он жадно выпил шнапс, понюхал корку хлеба и, подвинувшись еще ближе к костру, стал говорить:
- Пал Палыч был моим следователем. Власовец, паскуда, нелюдь. Он лысый, старый и больной. Я видел что он болен, потому что у него все время закипала пена в уголках рта и еще потому, что лицо у него было желтое и до невозможности худое.
- Ну-ка, хлебало открой, - говорит Пал Палыч.
- Что?
Он грязно ругается и повторяет:
- Хавало открой свое! Рот, понял?!
Открываю рот. Он заглядывает, как говорят врачи, в зубную полость и сердится:
- Что, "желтую сару" уже сняли гансы?
Я ничего не понимаю.
- Фиксы, говорю, фиксы гансы сняли? Ну, фиксы, золото, не понимаешь, что ли?!
- Теперь понял. Не было у меня "желтой сары".
- Экономно жил?
- Экономить было не с чего.
- Не давали большевички навару? В черном теле держали?
- В каком?
- В черном! - орет Пал Палыч. - Больной, что ли?!
- Я-то здоровый...
Пал Палыч обегает стол и ударяет меня по щеке.
- Ты - умненький, - усмехается он, - шутить любишь. Колоться станешь или будешь ж... вертеть?
- Нет ее у меня. Кости одни остались.
- Пожалеть?
- Пожалел волк кобылу...
- Какая ты кобыла? Я бы кобылку пожалел. У лошади сердце большое и глаз добрый. А ты - человек. Самый страшный на земле зверь. Или я тебя, или ты меня. Какой номер обуви, подследственный?
- Сорок второй.
- Костюм какого размера носил?
- Тот, что украл?
- Ты мне не верти! Украл... Дома какой размер носил?
- Не знаю.
- Как не знаешь?
- У меня один и был-то костюм, отец подарил ко дню рождения.
- Давай, давай, чекистская харя! "Отец подарил"! Мозги-то мне не крути, знаем, сколько вам грошей отваливали. Высосали из народа всю кровушку... А ну, стань к стене!
- Стрелять хочешь?
- Мараться!.. Исполнителя держим - все, как у больших.
Я подхожу к стене. Он меряет мой рост линейкой, работает ею легко, как купец.
- Так я и думал, - говорит он, - пятидесятый, третий рост.
- Раньше-то продавал?
- Точно. Продавал, - тихо отвечает он, - у тебя зрачок есть.
- Что продавал-то?
- Слезы в бутылочках. Русский слезу любит. И покаяние. Без содеянного не покаешься - вот и грешим.
Он снимает трубку телефона, набирает номер и говорит:
- Алло, Василий Иванович, привет! Пятидесятый, третий рост. Сорок два. Ага. Ну а как у тебя? Слышу, слышу... Горластый. - Пал Палыч манит меня к себе. Я подхожу. Он протягивает трубку и шепчет: - Послушай, твои друзья концерт задают.
Я слышу в трубке отчаянный, нечеловеческий вой, чей-то пьяный смех и крики. Пал Палыч жадно смотрит мне в лицо:
- Страшно, подследственный?
- Страшно.
- Мне - тоже.
- Тебе-то понятно отчего. Трусишь.
- Что ты? - удивляется Пал Палыч. - Я храбрый, я возмездия жду - а все одно отступничаю. Думаешь, мне по ночам пенька ноздрю не щекочет? Коньяк жру - трезвею, спать не могу, страх душит. Но утром-то я где? Я тут утром, на своем боевом посту, я утром - боец.
- Какой ты боец? Палач.
- Я? Да что ты, подследственный! Какой же я палач? Разве я тебе пальцы ломал? Низ резал? Я с тобой, как боец с бойцом - по-честному, я - вот он весь. Я мук тебе не делал, зачем напраслину возводишь?
- Будешь еще, верно, и резать и ломать...
- Боишься? А? Я - не стану. А за других ответ не держу, не табуном живем, а каждый по своей свободе.
В кабинет приносят власовскую форму. Пал Палыч берет френч, привычным жестом продавца прикидывает к руке, оттопырив локоть, и протягивает мне:
- Пятидесятый, третий рост. Носи на здоровье.
- Не пойдет.
- Боль чувствовать станешь, подследственный. Горло сорвешь криком, а потом согласишься. В гестапо тебя просто лупили. Это не страшно, они аккуратисты, гансы-то. Аккуратисты вонючие. Побили - велик страх! Мы страданий больше гансов прошли, у нас в каждом своя досада. Гансы служат, когда бьют, а мы, когда вашего брата обрабатываем, мы тоской своей русской исходим, правду ищем. Вот какой коленкор выходит, так что смотри!
- Ладно, посмотрю.
Пал Палыч говорит:
- В окошко глянь. Не бойсь, не бойсь, заглянь, там решетка, все одно ничего не сделаешь. Вишь одноэтажненький домишко? Это тюряга, а за тем забором - наш спецлагерь для тех, кто вроде тебя фордыбачит и лягается. Знаешь, что такое спецлагерь? Это вот что: немцы - химики, они когда кой-чего изобретают, на жидочках испытывают, но ведь жид - из юркости составлен, поди угадай, как немецкие лекарства будут на обыкновенных людей действовать. Так вот, мы спецлагерников к евреям приравниваем. Когда у аккуратистов появляется нужда - так отрываем с работы одного-двух и отправляем в лаболатории.
- "Лаборатории" надо говорить, а не "лаболатории"...
- Силен. Страх в себе дерзостью давишь? Силен, ничего не скажу. Ну так что? Попробуешь боль или в согласие перейдешь?
- В согласие не перейду.
- Дурак обратно же. Ты моего совета послушай: надень форму, сапожки - и на фронт, а там жик-жик и к своим. Так, мол, и так, заставил меня Пал Палыч.
- А фамилия у Пал Палыча какая?
- Абрамсон у него фамилия! Абрамсон, по имени Еврей Иванович! А ну, надевай форму, падла!
- Не сторгуемся. Пал Палыч. Не выйдет.
Пал Палыч набирает номер и говорит в трубку, посмеиваясь:
- Вася, привет, милый! Снова Баканов беспокоит. Веселый у меня подследственный сидит, веселенький. Заходи, побалакаем. Может, ты ему все растолкуешь, тогда и решим на месте, чтоб резину не тянуть. Лады. Жду. А как твой? Понятно. Ну, ничего, ничего, бог простит...
Василий Иванович все время сосет ментоловые леденцы, поэтому у него изо рта пахнет кондитерским магазином. Руки он держит глубоко засунутыми в карманы, словно урка-малолеток на "толковище". Брови у него мохнатые, громадные, сросшиеся у переносья, лоб высокий и гладкий, без единой морщины.
- Этот? - спрашивает он Пал Палыча.
- Так точно.
- На карточке ты красивше, - говорит Василий Иванович и коротко бросает: - Можете садиться.
Пал Палыч присаживается на краешек стула и смотрит на Василия Ивановича с обожанием.
Василий Иванович долго и обстоятельно чистит свои ногти спичкой, а после начинает неторопливо поучать меня:
- Чудак, ты запомни: победит тот, кто стариком помрет. Старикам все прощается, да и время - хороший лекарь. Помяни мое слово. Кто у немца лучшим другом будет через десяток лет? Русский будет ему лучшим другом. Фюрер перебесится, поймет, что без нас он - ноль без палочки. Диалектика, никуда не попрешь. Вот такие пироги, брат... Пал Палыча мы бросаем на интеллигентов, он умеет Достоевского наизусть шпарить, в лагере у Авербаха научился, на Колыме. У тебя лик осторожный. Скула не прет, ну мы и определили его на тебя. Ошиблись, ничего не скажешь. Я-то лично считаю, что интеллигентность - категория возраста, а не крови или там образования. Честно говоря: нам ты на кой сдался? Ни на черта ты нам! Но гестапо на тебя замкнуло, у них, я думаю, заготовлен план интересного процесса против своих коммунистов, они их хотят под шпионаж подвести, ну а ты - карты им в руки. Образованность тебя погубила, аккуратен ты в словах, а это для процесса - самый смак. Понял? То-то и оно! А нам - расхлебывай, гестапо не шутит... Как ни верти, а нам поручили тебя до конца расколоть, иначе сами потом щебенкой харкать будем. Так что помозгуй, помозгуй как следует. Мы тогда погодим тебя через соты пропускать. Страшное это дело - наши соты. С мозгов сдвинешь, во всем признаешься, все на себя
римешь - только здоровье до конца сорвешь. Думай.
Я мотаю головой.
Василий Иванович перестает чистить ногти, засовывает руки еще глубже в карманы и просит меня:
- Ну-ка ладошки покажи, я гадать умею. Не бойсь, не бойсь, не съем тебя, чудак.
Он смотрит издали на мои ладони, морщится и говорит:
- Ну-ка, ну-ка на стол положи, у тебя линии интересные, долгие, не на смерть ты записан.
Я кладу руки на стол ладонями вверх. Василий Иванович изгибается над моими ладонями, делает какой-то быстрый жест, и я на мгновение слепну, а потом вижу, что из моих пальцев торчат белые костяшки и растекается вокруг ладоней кровь по столу. Это он хлобыстнул кастетом.
- Отопри шкаф, - говорит он Пал Палычу, снимая с руки кастет.
Тот открывает дверцы маленького шкафа, и они меня заталкивают туда и запирают за мной дверь. Из перебитых пальцев хлещет кровь. Я пытаюсь поднять руки ко рту, чтоб унять кровь, но рук поднять не могу - они прижаты к телу.
- Подследственный, - слышу я голос Пал Палыча, - ты не обижайся на меня-то... Он ушел, а я тебя упреждал по-хорошему. Как решишь согласиться - ты покричи, охрана враз услышит, отопрет, к лекарю сводит. Только про несогласие не кричи, а то хуже будет...
Ничего в жизни не надо бояться. Ничего, кроме фашизма. Его люди обязаны уничтожать в зародыше, где бы он ни появлялся.
Старика зовут Сергей Дмитриевич. Говорят, у него туберкулез. С большим трудом, как рассказывал русский парень-моряк, захваченный власовцами в Бельгии, удалось перевести его на самую благодатную должность - в ассенизаторы.
