Павел Милюков - История второй русской революции
Во время самой речи Керенский получил копию документа, которую в это самое время военно-революционный комитет разослал по войскам: «Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов грозит опасность. Предписываю привести полк в полную боевую готовность и ждать дальнейших распоряжений. Всякое промедление и неисполнение приказа будет считаться изменой революции. За председателя Подвойский, секретарь Антонов». Это был язык власти... Керенский, прочтя документ собранию, констатировал вновь «состояние восстания» и продолжал, осуждая «чернь», апеллировать к «разуму, совести и чести населения столицы», пугать его не только открытием фронта, новой военной катастрофой, но и новой «попыткой» контрреволюции, «может быть, более серьезной, чем попытка Корнилова»[119]. Он заранее перекладывал ответственность на других и свидетельствовал о невинности правительства и своей собственной. С левой кричали в ответ: «Виноваты те, кто за кулисами демократии затягивает войну».
При аплодисментах всего собрания крайняя левая упорно молчала. Но именно в эту сторону Керенский продолжал направлять свою аргументацию и в завершение ее даже сделал новые авансы. Большевики — та партия, которая теперь подлежит немедленной, решительной ликвидации, «обещает народу землю и мир». Но и правительство готово обещать то же самое. Оно как раз теперь «обсуждает в окончательной форме вопрос о передаче временно, до Учредительного собрания, земель в распоряжение и управление земельных комитетов». То же правительство «предполагало в ближайшие дни отправить свою делегацию на Парижскую конференцию, для того чтобы там, согласно своим убеждениям и программе, в числе прочих вопросов поставить и предложить вниманию союзников вопрос о необходимости решительно и точно определить задачи и цели войны, то есть вопрос о мире». Эти заявления, очевидно, условленные с Центральным исполнительным комитетом Совета, имели в виду усилить последний и ослабить позиции большевиков в массах. В действительности они только лишали правительство в эту последнюю минуту определенной и ясной собственной позиции и отнимали у него последних заступников, на которых оно могло бы еще опираться. Защищать правительство — да, конечно! Но... защищать Керенского? Того
Керенского, который два месяца тому назад имел возможность раздавить большевиков, но который и теперь, перед лицом очевидной опасности, пытался, даже обвиняя их в «предательстве и измене», перед ними же оправдываться? Керенского, который сам дезорганизовал свою оборону, который не хотел опираться на честного Корнилова и не смел вверяться интригану Верховскому? Так рассуждали в кругах, от которых зависело в эту минуту оказать Керенскому действительную поддержку.
Но внимание Керенского было отвлечено в другую сторону. Он требовал, чтобы сегодня же на этом дневном заседании Совет республики ответил на его сообщение, «может ли Временное правительство исполнить свой долг с уверенностью в поддержке этого высокого собрания?». Дав авансы «революционной демократии», он мог рассчитывать, что по крайней мере теперь умеренная часть этой демократии, демократия исполнительного комитета, находящаяся в состоянии острой борьбы с военно-революционным штабом восстания, отбросит в сторону все свои оговорки и сомнения и поддержит правительство безусловно и всецело. О государственно мыслящих элементах собрания он, конечно, мог не заботиться: как бы они ни думали о Керенском, но в такой момент они понимали, что все партийные счеты и распри нужно отложить и поддержать правительство, каково бы оно ни было.
После своей речи Керенский, по его словам, «не ожидая голосования, вернулся в штаб к прерванной срочной работе, думая, что не пройдет и часа, как он получит сообщение обо всех решениях и деловых начинаниях Совета республики в помощь правительству». Не совсем понятно, о каких «деловых начинаниях» тут идет речь. Эти начинания были делом правительства, и с ними правительство, как мы видим, страшно запоздало. Но Совет республики, конечно, мог и должен был оказать правительству нравственную поддержку. В сущности при данном положении, его поддержка уже немного стоила. Но, если бы Совет оказал правительству поддержку, он, по крайней мере, независимо от хода событий, оправдал бы собственное существование.
Придавая преувеличенное значение поддержке Совета, Керенский, однако, имел для этого свои основания. Его надежды и его последующие упреки относились не к высшему представительному органу в целом, а к тем единомышленникам, для которых поддержка сочлена и «товарища» была специальной обязанностью. Только по отношению к социалистической части Совета, как сейчас увидим, был уместен и упрек Керенского, что она «весь этот день и весь вечер потеряла на бесконечные и бесполезные споры и ссоры».
Между прочим, это преимущественное значение, придававшееся в этот момент социалистическим элементам, сказалось в плане, который не успел осуществиться, но, несомненно, существовал и имел очень симптоматическое значение.
Среди элементов «революционной демократии», искавших и в эти минуты «единого фронта» с крайним левым крылом, бродила мысль об исключении из Совета республики всего правого сектора, о пополнении его большевиками и о превращении его в полномочный «конвент» республики. Гораздо позднее одна газета сообщила даже, что сам Керенский был втянут в переговоры о возможной перемене курса и что его «близкий друг» В. К. «уже успел сделать подготовительные шаги по ведению переговоров с ответственными лидерами социалистических партий» на предмет образования однородного социалистического правительства вплоть до большевиков. Хотя «политический деятель, близкий к большевикам, Е.» и ответил на это, что «время для объединения социалистической демократии вплоть до большевиков, вероятно, упущено», но он не отказался «в случае официального предложения со стороны Керенского передать это предложение ответственным лидерам партии большевиков»[120]. Конечно, для такого предложения «время прошло», когда на заседании Совета 24 октября Керенский объявил этих лидеров «предателями и изменниками» и распорядился об их аресте. Но все же эти слухи, не совсем неправдоподобные, объясняют нам настроение умов среди «демократии» в тот момент, когда ей приходилось сделать решительный вывод и «мужественно стать в те или другие ряды, как требовал от нее Керенский, наперед отстраняя людей, не решающихся никогда высказать смело правду в глаза».
Перерыв, объявленный после речи Керенского для совещания фракций, затянулся до 6 часов вечера. Мнение правых элементов Совета было совершенно определенным и единодушным: никаким прениям в подобный момент не должно быть места, необходимо тотчас же, без прений, вынести по возможности значительным большинством требуемый правительством решительный вотум осуждения восстания и поддержки правительства. Лидеры этой части Совета решили воздержаться от всяких речей. Напротив, среди фракций «революционной демократии» настроение было смешанным. Даже и независимо от намеченного выше тяготения влево центр должен был прикрыться мотивировкой, достаточно приемлемой для съезда Советов, который должен был открыть свои заседания на следующий день, 25-го, и где предстояла ожесточенная борьба против предложения большевиков о передаче всей власти Советам. Поэтому и формула, составленная социалистическими партиями, давала правительству лишь условную поддержку. Ему обещали поддержать его в том случае, если оно примет следующие предложения (уже намеченные, как мы видели, в речи Керенского): 1) все частновладельческие земли должны перейти в ведение земельных крестьянских комитетов; 2) Временное правительство должно принять решительные меры во внешней политике, а именно: немедленно опубликовать тайные договоры и обратиться к союзникам с требованием об обнародовании целей войны. Так как было мало оснований думать, что весь коалиционный состав данного правительства примет эти условия, то принятие их Советом республики означало бы в сущности новый правительственный кризис в самом разгаре восстания. В этой связи понятны и переговоры об однородном социалистическом правительстве.
Имея в виду распределение голосов при предыдущих принципиальных голосованиях, уже можно было предвидеть, что единодушной формулы Совет республики во всяком случае вынести не сможет даже и по вопросу, который для самого Совета, как и для правительства, был вопросом жизни и смерти. Но если вообще поддержка Совета теперь не имела большого положительного значения, то отказ в поддержке, бесспорно, должен был иметь очень большое отрицательное значение. Правительство лишалось в этом случае последней моральной опоры. Если для исхода борьбы в самом Петрограде это не могло иметь практического значения, то во всяком случае для армии и для провинции та или иная позиция, занятая в конфликте Советом республики, была очень важна. Все это понимали и те промежуточные элементы, прежде всего кооператоры и народные социалисты, от настроения которых на данном собрании зависел исход голосования. Но, понимая это, они, с другой стороны, не хотели совершенно отрываться и от социалистического фронта. Раз этот фронт передвигался влево, то самое большее, на что они могли решиться, было воздержание от голосования формулы левых. Но в то же время они соглашались голосовать за формулу правых, и в случае голосования этой формулы раньше, их голоса, быть может, могли бы дать правительству требуемое большинство. Случайное стечение обстоятельств привело к тому, что левая формула голосовалась впереди правой; кооператоры и народные социалисты не поняли, что при таком порядке голосования технически их воздержание равносильно отвержению той формулы, за которую они хотели голосовать. По несчастью, наиболее влиятельные в этой среде члены, как Е. Д. Кускова, в этой части заседания отсутствовали, и установление порядка голосования застало всю группу врасплох. Она опомнилась только тогда, когда ее воздержание уже дало перевес формуле левых. После этого формула правых вообще отпала и вовсе не ставилась на голосование.
