Виктор Петелин - История русской литературы XX века. Том I. 1890-е годы – 1953 год. В авторской редакции
Большое внимание уделяет Алексей Толстой Карлу XII, «этому последнему, запоздавшему рыцарю-бродяге, последнему кондотьеру, 18-летнему озорнику, распоряжавшемуся судьбами Европы». «Этот кондотьер, – писал он Горькому, – сталкивается с варваром, государственником, строителем, организатором». Первоначально, задумывая во вторую книгу уложить восемнадцать лет нового столетия, Толстой непременно хотел показать в романе и поездку Петра с Лейбницем по Германии, и их разговор о колонизаторской роли России на Востоке: Лейбниц отводил России служебную роль, рассматривая её «транзитным» государством, полуколонией; существенное значение в романе должно было приобрести движение раскольников, как движение русской нарождающейся буржуазии, своего рода пассивная, затяжная революция, избравшая для достижения своих целей самые реакционные средства и формы, вплоть до мракобесия включительно. Движение это было настолько целеустремлённым, что уже при Екатерине II три четверти русского капитала и большая часть промышленности (Север, Урал) контролировались раскольниками. Толстой надеялся показать во второй книге «короткий подъём торгового и промышленного капитализма, окончившийся дворянской контрреволюцией», надеялся показать и Полтавскую битву, Прутский поход. Ему казалось, что, только проследив эти важнейшие этапы исторического развития России, он сможет во всей многогранности раскрыть становление личности Петра. Он понимал, что перед ним стоит сложнейшая задача, поэтому так тщательно готовился к её выполнению. 1 января 1933 года писал Горькому: «…Роман начал. Тут, конечно, главное – не утонуть в материале, но пока идёт гладенько. Начинать было страшно, слишком ответственно…»
В эти дни многие спрашивали его, почему он всё-таки снова отважился взяться за «Петра», когда у него накопилось столько замыслов о современности? Толстой обычно отвечал:
– Действительно, у меня возникало много желаний написать то о том, то о другом, столь же волнующем и интересном. Я не мог пройти равнодушно мимо творческого энтузиазма, которым охвачена вся страна наша. Но писать о современности, побывав раз, другой на наших новостройках, я не мог. Путь, по которому движется художник, сложен и не всегда прямолинеен. Вычислить траекторию с помощью четырёх правил арифметики нельзя. Я решил откликнуться на нашу эпоху по-своему, так, как умею. Вот почему я снова обратился к прошлому. На этом материале я расскажу о победе над стихией, косностью, азиатчиной. Трудности возникают совершенно непредвиденные. Долгое время в исторической науке господствовала так называемая школа Покровского, которого считали крупнейшим историком-марксистом. Считалось, что он в своих работах дал впервые марксистское освещение всей истории России. А между тем Покровский и его ученики вольно истолковывали исторические факты, подтасовывали их, подгоняли под свою концепцию. Мне приходилось читать его «Русскую историю». Да это же не история! Это сушёная вобла! Экономические справки могут быть полезны для романа, но живых людей, которые творят жизнь, в них не увидишь. Я во многом не согласен с Ключевским, но какой большой художник этот историк! Его главы о Петре захватывают. Однако многие наши историки на один покрой. Они не видят народа, массы, не знают народного языка. Что говорят они о Петре? Естественно, они признают огромную волю, талант организатора и богатую инициативу его личности, но тут же стараются всячески смазать его роль в истории России, выпячивая его крайнюю психическую неуравновешенность, жестокость, запойное пьянство, безудержный разврат. Эти историки говорят, что неправильно считать его царствование резким переломным моментом, оно лишь отчётливо развило наметившиеся ранее тенденции. Нельзя согласиться с такой упрощённой трактовкой истории. Играть фактами как заблагорассудится нельзя.
Как раз в это время появились статьи, в которых Толстого упрекали за модернизацию истории, за неверное освещение личности Петра, за идеализацию буржуазной культуры Запада, за культ личности ницшеанского типа, за образ героя одинокого и противостоящего толпе. В частности, в «Звезде» (№ 7 за 1932 год) И. Гринберг утверждал, что Пётр в изображении Алексея Толстого весьма похож на Азефа, Дантона, Гарина. Словом, Пётр вызывал решительное осуждение у этих критиков, да и весь роман они рассматривали как ошибку писателя, поддавшегося идеологически чуждым влияниям. Так что писателю нужна была большая отвага, чтобы закончить задуманное.
«Как же так! – с досадой размышлял Толстой, сталкиваясь с подобными суждениями. – Неужели не могут понять, что нельзя изображать Петра как человека ненормального, всегда пьяного, неврастеника, страдавшего психастеническими припадками тоски и буйства, как человека, возненавидевшего старое и слепо принявшего новое, как человека, до конца дней своих оставшегося ребёнком, больше всего возлюбившим игру и игравшим всю жизнь в войну, в корабли, в парады, в сборы, в иллюминации, в Европу, как о нём пишет Пильняк? Неужели, по мнению этих критиков, Пильняк более прав, считая, что Пётр тридцать лет воевал только потому, что подросли его потешные войска и флоту было тесно на Москве-реке? Неужели только древняя Россия прекрасна и нетленна, а Петербург – это ложь, мираж? Нет, Пётр – это разум эпохи, воля, целеустремлённость, а противостоит он стихийности, косности, реакции… Нет, это не аналогия, это не роман о нашем времени в образах XVII века… Это исторический роман об огромной, до сих пор неправильно освещавшейся эпохе русской истории на грани XVII и XVIII веков, об эпохе, которая может быть понята только теперь, через опыт пятнадцати лет Октябрьской революции, строительства пятилетки и социалистического переустройства сельского хозяйства… Да, я желаю понять свою современность и для этого возвращаюсь на сотни лет назад… Ведь мы связаны крепкими нитями с нашей историей. Для истории такого большого народа, как в России, какие-нибудь двести – триста лет являются, конечно, двумя-тремя днями историческими, и поэтому корни очень многих вещей лежат глубоко исторически, и, чтобы понять многое из совершающегося теперь, необходимо заглянуть в прошлое…»
Он знал, что написал нечто подлинное, успех его романа не так уж случаен, Горький зря не похвалит. И не раз он с благодарностью вспоминал своё деревенское детство, родную Сосновку, где пролетели детские годы. Если б он родился в городе, а не в деревне, то он не знал бы с детства многих вещей, которые оказались столь необходимыми при описании семьи Бровкиных, картин старой Москвы, религиозных празднеств, гаданий, даже зимней вьюги в степи. Глубокие детские воспоминания, давние рассказы матери, деда, тётки Марии Леонтьевны словно ожили и придали картинам старой Москвы яркую вещественность, необыкновенно точное ощущение эпохи. В его сознании возникали образы людей того времени – тоже из давних представлений о старом человеке его детства.
«Личность Петра, – говорил Толстой в одной из бесед того времени, – была вытолкнута на поверхность эпохи группой западников, и отчасти немецкой колонией в Москве. Личность Петра оказалась чрезвычайной и сама стала воздействовать на эпоху. Пётр становится фокусом приложения действующих сил, становится во главе классовой борьбы между поместным дворянством и нарождающейся буржуазией. Но фокусом не пассивным, а действенным, волевым. Эпохе нужен был человек, его искали, и он сам искал применения своим силам. Здесь было взаимодействие. Конечно, он один ничего сделать не мог. Вокруг него накапливались силы…»
Работая над «Петром», Толстой иной раз проверял ту или иную только что написанную сцену на слушателях. Одним из таких постоянных слушателей был Лев Коган, живший неподалёку от Толстого. И вот, наработавшись, Толстой выходил проветриться. В лыжном костюме и шапке появлялся он перед окнами Льва Когана, тихо стучал в окно его кабинета, тот столь же тихо открывал ему, и они долго беседовали: было уж далеко за полночь, и все уж спали. Толстой зажигал спиртовку, присаживался к письменному столу и, потирая холодные с мороза руки, вполголоса начинал рассказывать о том, что только что написал. Он был доволен, имея рядом собеседника, с которым можно поделиться только что пережитым и таким образом проверить себя. А рассказывать Алексей Николаевич был мастер. Он поднимал очки на лоб или вовсе снимал их, и глаза его словно освещались каким-то мягким внутренним светом. Отпивая маленькими глотками кофе, он начинал свой рассказ. Увлечётся – вскочит, бегает по комнате, изображает в лицах целую сцену, и как!
В Толстом, несомненно, были задатки крупного актёра, и мимика и жесты его отличались большой выразительностью, а дикции могли бы позавидовать многие актёры. «Помню, – рассказывает Коган, – он замечательно разыграл сцену путешествия посла Украинцева с капитаном-португальцем Памбургом в Константинополь:
