Сотворение мифа - Сергей Эдуардович Цветков
Младшему Байеру идёт четвёртый год, когда с любекского торгового корабля, нанятого в Либау, на кёнигсбергскую землю сходят члены Великого посольства — московский волонтёр Пётр Михайлов со товарищи. Молодому царю, не желающему раскрывать своё инкогнито, отводят частный дом в Кнайпхофе.
Тем не менее гостям решено оказать великолепный приём. Предложенные им развлечения разнообразны и изысканны, ибо курфюрст Фридрих III, как может, подражает роскоши версальского двора. Однако быстро выясняется, что странный волонтёр терпеть их не может, за исключением разве что фейерверков. Придворным увеселениям он предпочитает прохождение курса артиллерийского дела у инженера прусских крепостей подполковника Штейнера фон Штернфельда.
Гуляя по городу, Пётр и не подозревает, что где-то рядом подрастают будущие российские академики — Готлиб Байер и Христиан Гольдбах (который, будучи старше своего академического собрата на четыре года, уже приступил к школьным занятиям).
Байеру школьная пора запомнилась бесконечным переписыванием классных упражнений. Он ходит в первых учениках, что побуждает более состоятельных одноклассников обращаться к нему за помощью всякий раз, когда школьное задание кажется им сложным. Иногда ему перепадает за это какой-нибудь подарок, но нередко просьбы товарищей подкрепляются одними угрозами. Чтобы не выдать себя, Байеру приходится переводить один и тот же латинский текст несколькими способами, подыскивая слова и выражения, отличные от тех, которые значатся в его собственной тетради. Впоследствии он найдёт, что эти детские мучения помогли ему выработать понятие о стиле.
Видя школьные успехи сына, родители Байера переводят его в королевскую латинскую гимназию — Фридрихсколлегиум (коллегия Фридриха, который в 1701 году добавил к своему титулу курфюрста Бранденбургского титул короля Прусского). Здешний преподаватель классической филологии Эгерс прививает Байеру охоту к чтению древнеримских писателей. Бессмертная латынь так полюбилась ему, что он, по его собственному признанию, «отвык мало по малу мыслить по-немецки и начал думать на латыни, когда писал».
В 1709 году Кёнигсберг навещает страшная гостья — чума. Эпидемия уносит жизни десяти тысяч горожан. Фридрихсколлегиум закрывается, но Байер продолжает заниматься самостоятельно. Когда в следующем году болезнь отступает из города, он записывается на богословский факультет Кёнигсбергского университета.
Юный студент буквально запирает себя в стенах аудиторий и университетской библиотеки. Зато уже на втором году обучения ему предлагают место учителя в низшем классе Фридриховой коллегии со столом, помещением и жалованьем в размере двадцати талеров. Условия не самые блестящие, но Байер соглашается на них, чтобы облегчить отцу бремя расходов на своё содержание. Отныне он даёт уроки чистописания и латыни ста пятидесяти ученикам, проводя ежедневно по семь часов в том самом классе, в котором не так давно сиживал сам. Для него словно не существует усталости, и он ещё находит время на изучение еврейских книг Ветхого Завета и чтение античных философов.
Однако спустя несколько месяцев его нервная система даёт сбой. Байеру начинает казаться, что он приобрёл дар ясновидения. Несмотря на чувство физической бодрости, время от времени им овладевают особого рода припадки, сопровождаемые конвульсиями всего тела, после чего он начинает ясно видеть события, которым только предстоит произойти. Позже Байер уверял, что всё случалось именно так, как ему представлялось в видениях. Впрочем, жизнь его протекала настолько однообразно и размеренно, что предвидеть его завтрашний день не составляло особого труда. Наваждение постепенно прошло само собой.
Поздней осенью 1711 года через Кёнигсберг вторично проезжает русский царь. Теперь это просвещённый монарх, которого интересуют не только корабли, пушки и фейерверки, но и вопросы гуманитарного образования. На этот раз он внимательно осматривает королевскую библиотеку, где ему показывают Радзивиловскую летопись. Заинтересованный Пётр приказывает сделать с неё список для его личной библиотеки. Копия будет прислана в Петербург два года спустя.
В 1713 году добытая должность частного учителя освобождает Байера от утомительных школьных занятий. Но он по-прежнему не позволяет себе ни минуты отдыха. «Я, — пишет он в автобиографии, — никогда не был доволен тем, что изучил, и думал всегда идти далее». Учёные интересы его разнообразятся и становятся более углублёнными. Он увлекается китаистикой и восточными языками, не забывая об отцах церкви и классиках. Недовольный своим латинским слогом, который кажется ему напыщенным, он корпеет над Титом Ливием, перемежая латинские штудии с изучением Конфуция и составлением китайского лексикона.
Переутомление на этот раз даёт о себе знать приступами тяжёлой тоски и полным физическим истощением. Байер выглядит, как скелет, обтянутый жёлтой кожей. Но даже в этом состоянии он не оставляет учёных занятий, укрепляя себя мыслью о предуготованном ему высоком предназначении. Когда душевное уныние овладевает им, он начинает распевать похоронные песни до тех пор, пока не высушивает душу до дна от струящихся слёз, а потом затягивает хвалебные псалмы и снова принимается за работу. «Я, — пишет Байер, — утешал себя тем, что ожидал от Господа всякого блага; что Он видел мою душу, а также то, что все мои работы клонятся к тому, чтобы я всеми силами мог доверчиво достигнуть того, к чему Он меня предназначал». Нельзя сказать, какое именно будущее рисовалось ему в те годы, но, несомненно, что оно было связано с научными свершениями.
Лучшим средством против ипохондрии тогда считалось путешествие, и Байер осенью 1714 года отправляется в Данциг, к своему родственнику, профессору красноречия Иоганну Сарторию. Выясняется, однако, что гостю не рады. Хозяин даже не отпирает для него двери своей богатой библиотеки. Байер рыщет по городу в поисках книжных лавок, где обзаводится рядом редких изданий, в том числе многотомным Сorpus Вуzantinum — собранием источников по византийской истории, которое впоследствии он использует для своих разысканий по истории русской.
Летом 1715 года Байер ненадолго возвращается в Кёнигсберг. Тут он вступает в загробную полемику с датчанином Олигером Паулли
