Евгений Лазарев - Друиды Русского Севера
Крония у Ф. Клювера по своему положению напоминает Гренландию (а Туле — Исландию), и можно бы предположить, что именно Гренландию картограф и назвал схожим по звучанию словом. Однако есть основания считать, что он имел в виду какую-то другую землю «древних писателей», или считал реальную Гренландию частью этой северной земли, исходя из неизвестных нам источников. Кстати, в карте Клювера поразительным образом сочетаются точное воспроизведение современных очертаний Европы и отдельные реалии, имевшие место в глубочайшей древности (например, проливы между Скандинавией и континентальной Европой).
Можно предположить в словоформе KR(N) и космогонический аспект. Дело в том, что в мифологии возникновение Полярной Горы является, по сути, актом первотворения. Об этом оттенке смысла косвенно свидетельствуют и лингвистические данные, например, сопоставление таких слов, как санскритское «кри» и латинское сгеаге, творить.
Что же касается самого корня — KR-, в других его аспектах, то и сравнительное языкознание уже доказало его доностратическую древность. В. Э. Орел приводит такие параллели: ностратическое *karV, скала, афразийское *kar-, гора, синокавказское *gwVrV, камень (северокавказское *gwērV и сино-тибетское *Kor). Кстати, очень похоже звучало в этих праязыках и слово со значением рог (ностратическое *KErV, афразийское *kar-, синокавказское *qwVrHV){56}. Так что соотнесение Р. Геноном символа рога с идеей возвышения и могущества, основанное вроде бы на данных сравнительно поздних языков (латинское cornu и т. д.), получает обоснование в гиперборейской лингвистической реконструкции. Очевидно, что именно в этот ряд следует поставить известный образ единорога в аспекте возвышенного праведника — человеческое олицетворение идеи Полюса.
Все вышесказанное позволяет соотнести с гиперборейским корнем *KR(N) — и название горы Карнасурт — одной из важнейших в сакрализованном ландшафте Ловозерских гор, окружающих Сейдозеро. Карнасурт переводят с саамского как «Гора Ворона». Однако не произошло ли здесь в свое время переосмысление субстратного древнего названия горы в соответствии с лексикой саамского языка? Название мифологического Ворона, возникшее сначала (может быть, очень давно: ср. саамское Карнас с эвенкийским Карендос или Кара) как звукоподражательное, могло по созвучию быть сближено с представлениями о Горе Полюса, о Центре Мира или его символическими локальными повторениями в образе той или иной конкретной горы.
Может быть, это фонетическое соответствие, — а в традиционных культурах таким фактам всегда придавалось большое значение, — определило и некоторые особенности образа Ворона в палеоарктической мифологии? Тогда становится, например, понятно, почему в мифах палеоазиатов северо-востока Азии Ворон обитает близ Полярной звезды{57}, хотя в палеоазиатском регионе он носит имя, отличающееся от саамского и не созвучное KRN (Кутх, Куйкынняку).
Бог-Олень и Богиня-Оленица. Рассмотрим еще одно слово, возможно, входившее в сакральный лексикон арктической протоцивилизации, хотя это слово краткое и его реконструкция (с учетом подвижности гласных) выглядит не столь определенно.
Сравнительное языкознание доказало, что слово олень — более древнее, нежели ностратическая языковая общность. В ностратическом праязыке это слово звучало примерно как или; в афразийском — айал; в сино-тибетском один из видов оленя именовался ла. Гласные, обрамляющие звук «л», могут сильно варьироваться. Достаточно вспомнить русское олень и его вариант елень в церковнославянском и польском, немецкое Elen — лось, китайское «лу» — олень…
Чрезвычайно древним, палеолитическим по происхождению, является не только само слово, но и представление о божественности оленя. Объясняется это причинами мистического порядка или сакрализацией того факта, что олень дарил древним (и более поздним) северянам почти все необходимое для жизни (одежду, пропитание, роговой материал), будучи сам существом кротким и неагрессивным, — так или иначе «оленьи» святилища прослеживаются практически на всей территории гиперборейской протоцивилизации и в соседних регионах. Саамские сейды Лапландии с укрепленными на них оленьими рогами удивительно схожи с некоторыми алтайскими обо (пирамидками из камней); аналогичны им увенчанные рогами чукотские сложения из камней. Можно привести в качестве параллели и древнекритские святилища Великой Богини: их изображения включают в себя рога, и это позволяет причислить крито-минойскую («пеласгийскую») религию к исследуемому кругу теологем.
Коль скоро гиперборейское название оленя соотносится с понятием Бога (или Богини: последний вариант, вероятно, архаичнее), то, наверное, существуют языки наследников гиперборейской протоцивилизации, сохранившие этот корень в качестве имени Бога и уже забывшие его «оленьи» ассоциации. Разумеется, тут следует вспомнить древнесемитский корень — EL— (-IL-) как одно из имен Бога, вошедшее во все конфессии авраамической традиции. И православный миссионер Иннокентий (Вениаминов), собравший в 20–30‑е годы XIX века ценнейший этнографический материал о коренных жителях Русской Америки, алеутах и северных индейцах, с удивлением констатировал, что в религии индейцев-тлинкитов Верховным Существом, Богом-Творцом является Эль, существовавший «прежде своего рождения», и что его имя «по произношению своему весьма близко к одному из еврейских имен Бога (Эль, Бог могущества)»{58}.
Наверное, это удивительное соответствие можно истолковать как подтверждение известных преданий о «потерянных коленах (родах) Израилевых». Однако самое, по-видимому, непротиворечивое толкование выводит нас на субстратное, гиперборейское божественное имя, чьи истоки скрываются в глубине десятков тысячелетий. Вряд ли может смущать то обстоятельство, что тлинкитский Эль — это, как правило, уже знакомый нам мифологический Ворон (иногда Эль принимает и другие формы). В палеоазиатском варианте реконструируемого гиперборейского мифа Ворон связан с Полярной звездой, то есть именно с тем «небесно-земным» локусом, где и происходит первотворение мира — сфера действий тлинкитского Эля. Да и некоторые образы в мифологических сказаниях о нем самом дают возможность его гиперборейской идентификации, например, образ морского острова, где хранятся высшие, изначальные ценности мира: свет, пресная вода и т. д.
Палеоазиатские лингвистические реконструкции, по-видимому, могут рассматриваться и как свидетельство первоначальной женственности исследуемого теонима. Дело в том, что в чукотско-камчатском праязыке «лахэ» — это мать; отсюда прачукотское «(х) эллахэ» и ительменское «лахск» с тем же значением. А вот слово олень в прачукотском — «(х) эльве» — имеет хотя и схожую, но все-таки иную форму; вероятно, понятия олень и мать (Богиня-Мать?) в прачукотском языке уже обособились.
Примечательно, что один из языков-изолятов Дальнего Востока — нивхский — тоже знает слово «лах», но здесь оно означает главную часть остроги, А это уже скорее фаллический, мужской образ. Возможно, нивхский язык отражает стадиально более позднюю фазу, когда изначальный гиперборейский теоним (реконструируем его как *ELI или *ELA) стали соотносить уже не с Богиней-Матерью, а с мужским началом.
Тогда, очевидно, в русском олень (елень) — н— является притяжательным аффиксом, а все слово будет означать «принадлежащий Богине» или Богу, «Божий». Получается, что и дошедшее до нас в античной традиции имя гиперборейца Олена переводится так же.
На примере теонима *ELI можно поговорить в целом о реконструкции сакральной лексики в праязыках. Очевидно, что методами чисто лингвистической компаративистики теоним не воссоздается. Однако его морфему, как мы видели выше, допустимо отыскать с помощью приемов сравнительной мифологии — в том случае, если в нескольких архаичных традициях выявляется повторяющаяся словоформа со сходной семантикой (желательно, чтобы это сходство имело место сразу по нескольким осям соответствующей ассоциативной матрицы).
А вот атрибуты, оттенки значения этого теонима, ныне непонятного лингвистически, можно выявить уже в рамках обычной лингвистической компаративистики, — для того праязыка, в котором этот теоним предположительно «читался» как понятное слово, со всеми сопутствующими цепочками однокоренных морфем. Конечно, возможны омонимия и вторичная ассимиляция внешне схожих словоформ. Но, тем не менее, представляется вполне допустимым реконструировать (подобрать в уже существующих словарях глубинных этимологий) для данного теонима или иного сакрального термина устойчивый (как синхронический, так и диахронический) набор смысловых и языковых коннотаций. А это, в свою очередь, дает возможность богословского (мифологического, ритуального и т. д.) истолкования.
