Е. Томас Юинг - Учителя эпохи сталинизма: власть, политика и жизнь школы 1930-х гг.
По требованию советских властей конфискованные на селе у кулаков, священников и дворян дома отводили под школы. Политическая подоплека этой тактики не вызывала сомнений: заменить прежнее духовное лидерство, основанную на богатстве власть и унаследованный высокий статус на авторитет советской системы, обосновавшейся в школьных зданиях. Судя по многочисленным жалобам, конфискованные дома часто использовались по другому назначению, но все равно многие острые проблемы удалось разрешить. На Украине 7 тыс. отнятых у кулаков домов составили 1/3 сельских школ; на Северном Кавказе в конфискованных зданиях разместились больше половины новых школ. О политическом подтексте этой стратегии говорит лозунг «Лучший дом в деревне должен принадлежать школе» и воспоминания ученика того времени: «Большинство школ размещались в домах, в которых до того жили сельские священники, помещики и богатые крестьяне»{155}.
В русле общей просвещенческой политики лежало стремление во что бы то ни стало посадить за парты детей определенных социальных групп[17]. О приверженности к совместному обучению мальчиков и девочек было заявлено еще в программе партии 1919 г., поэтому дать начальное и среднее образование девочкам старались особенно усердно{156}. Советские руководители надеялись, что совместное обучение не только подготовит больше грамотных рабочих, но и устранит патриархальную зависимость женщин в семье. Доля учениц в начальной и средней школе выросла с 40 в 1928 г. до 48% в 1938 г. Однако число их в «неевропейских» регионах Северного Кавказа, Центральной Азии и Дальнего Востока всегда было ниже ввиду особенностей местной культуры и сопротивления населения. Но даже в этих регионах учениц стало намного больше. Так, доля школьниц в Азербайджане и Узбекистане выросла с менее 30 до 43% в конце десятилетия. В Таджикской республике в 1928 г. учениц было 10%, а в 1938 г. — 40%{157}.
Самым обсуждаемым и вызывавшим жаркие споры был вопрос об отношении к разным социальным группам. В связи с «обострением классовой борьбы» (по формулировке Сталина) школам надлежало обеспечивать победу рабочих и крестьян над оставшимися эксплуататорами. Однако даже через десять лет после революции дети рабочих и крестьян посещали школу нерегулярно и в течение короткого времени, учились неважно по сравнению с детьми служащих, зажиточных крестьян и «бывших людей», в т. ч. священников, дворян, купцов и царских чиновников. Такие диспропорции в «классовом» составе вызывали недовольство: дескать, «кулацкие дети» получали больше чем достаточно образования, в то время как дети бедняков не переступали порога школы или быстро ее покидали. В Крыму, например, только половина детей бедняков доучилась до четвертого класса{158}. Для исправления «перекоса», стремясь отобрать власть и жизненные ресурсы у традиционных элит, советское правительство обещало детям бедняков бесплатную одежду, питание, школьные принадлежности, доставку до места учебы и даже, если необходимо, жилье. В 1930 г. материальная помощь требовалась приблизительно половине учеников. В Ленинграде, где помощь получала 1/5 учащихся, жены рабочих создали команду для обеспечения нуждающихся детей верхней одеждой, обувью и питанием{159}.
Для устранения «классовой» диспропорции среди учеников власти не ограничились только материальной помощью, а взяли на вооружение политические методы: стали исключать из школы детей «классовых врагов» и других «нетрудящихся элементов». Осенью 1928 г. учительница Лапшина выгнала из деревенской школы детей зажиточных крестьян и священников. В начале 1929 г. тринадцать детей не по своей воле покинули школу в Ульяновской области, в частности за антисоветские высказывания, но также потому, что их родители были кулаками и священниками{160}. Однако 31 января 1930 г., за несколько месяцев до начала кампании всеобщего обучения, но в момент самой острой фазы раскулачивания, советское правительство осудило попытки увеличить долю бедняков в школе «путем исключения из нее детей нетрудового населения». Массовые «чистки» детей только за социальное происхождение или в связи с преследованием их родителей оказались под запретом. Отчисленных прежде по этим основаниям детей рекомендовалось принять обратно. Директорам школ дозволялось удаление из школы лишь «отдельных дезорганизующих хулиганских элементов, прибегающих к контрреволюционным выходкам»{161}. Изменив стратегию, советские руководители фактически признали, что всеобщее обучение послужит общественному развитию: стирание классовых различий лучше, чем их выпячивание. Требуя политической и экономической «ликвидации кулачества как класса», ЦК партии словно увидел во всеобщем обучении способ «включения» «социально чуждых» детей в существующую общественную систему{162}.
Кампания по всеобучу встретила нешуточное сопротивление, что лишний раз подтверждало ее политическое значение. Советские руководители прямо называли всеобщее обучение «мощным оружием» в борьбе за построение коммунизма. Стремление добиться как можно большего и поскорее, строительство школ и экспроприация зданий для них, обязательность обучения для каждого ребенка и старание во что бы то ни стало увеличить число учащихся — все служило цели усилить влияние государства на советское общество. Поставленным задачам вполне соответствовали размах и сила противодействия. В феврале 1931 г. ЦК партии признал, что «усиленное сопротивление классового врага» стало одним из важнейших факторов кампании всеобщего обучения{163}.
Хотя неприятие школы не шло ни в какое сравнение с сопротивлением крестьян коллективизации, всеобщее обучение вызывало недоверие, подозрения и даже враждебность, что хорошо иллюстрирует развитие отношений между государством и обществом в начале сталинской эры{164}. Как и в других кампаниях того времени, советские руководители обвиняли в сопротивлении религиозных лидеров (священников, мулл или шаманов, в зависимости от региона), традиционные сельские элиты и деревенских авторитетов (обычно имелись в виду кулаки, купцы или буржуазия, влияние которых, как полагали власти, основывалось на их богатстве), защитников национальных или местных особенностей от культивируемого в школе мировоззрения (по советской терминологии, «националшовинистов»)[18].
Внимательный взгляд позволяет, однако, увидеть целый комплекс причин для сопротивления советскому образованию. Чаще всего люди опасались вреда, который может причинить школа. Родители тревожно перешептывались, что в школьных зданиях поселились бесы или что за посещение занятий детей постигнет кара. В деревне под Пензой слухи об антихристе, взалкавшем советских учеников, привели к бегству из школы половины детей. Беспокойство подогревалось домыслами, будто ученики босые, голые, некормленые, больные и даже мрут как мухи: «Если пускаете своих детей в школу, вы просто хороните их заживо». Судя по другому высказыванию, образование не очень-то ценилось. На Крайнем Севере старики предупреждали родителей:
«Ваши дети будут учиться в школах, а потом не вернутся в ваши юрты, бросят свое хозяйство и своих родителей… Разве в тундре нужна грамота? Как выжить плохому охотнику? Ваши мальчики погибнут».
Родители в центральной России слышали подобное пророчество о дьяволе: «Не пускайте детей в школу, там, кроме хулиганства, они ничему не научатся. Если все будем грамотные и ученые, работать будет некому»{165}.
Сопротивление всеобщему обучению говорит об остром конфликте местных обычаев и центральной власти. В Татарстане в некоторых деревнях собирали обращения с требованием «закрыть советские школы [и] убрать прочь советских учителей». На Крайнем Севере, где особенно жестко заставляли кочевые народности принять советские порядки, родители заявляли: «Школы нам не нужны. Мы дожили до старости, так же и ребята наши могут прожить». Позднее, в 1937 г., чиновники на Крайнем Севере докладывали, что «классовые враги» «агитируют против всеобщего обучения, настраивают людей против школы и учителя и предпринимают враждебные действия, вплоть до поджога школы и попытки убить учителя». Самые волнующие свидетельства сопротивления говорят, однако, об опасении потерять влияние на детей. Так, жители сибирских сел объясняли: «Наших детей забрали в школы, там их кормят «одевают, а затем совсем у нас отнимут». В случае с учителем на Крайнем Севере эти опасения соединялись с банальной, но сильной тревогой за привычный уклад жизни и систему ценностей: «Если наши дети будут учиться грамоте, то они уйдут из юрт; урманы и реки будут для них чужими. Они откажутся от охоты и рыбного промысла. Мы потеряем своих детей»{166}.
