Игорь Фроянов - Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX — начала XIII столетия

Князь суперсоюза являлся одновременно князем господствующего в нем первичного союза племен. Получив власть над многочисленными племенами, он постепенно менял отношения к собственным соплеменникам, выводя их за пределы, очерченные родоплеменными традициями. В этом он находил опору в дружине, о которой необходимо, хотя бы кратко, сказать особо.

Время возникновения дружины в восточнославянском обществе и социальная ее роль — вопросы дискуссионные в современной исторической науке. Некоторые историки относят появление постоянной дружины к эпохе антов, или к VI–VII вв.{256} По убеждению В. И. Довженка и М. Ю. Брайчевского, выдвигающих эту датировку, дружина у антов настолько оторвалась от массы соплеменников, что была «противопоставлена не только внешнему врагу, но и в какой-то мере остальному, невооруженному населению».{257} Нельзя согласиться с этим утверждением, поскольку оно расходится с фактами из антской истории, о чем говорил И. И. Ляпушкин, весьма вдумчивый и осторожный ученый, по словам которого «войну с Византией славяне вели и выигрывали не с помощью мифических дружин, как полагают некоторые исследователи, а силами и средствами всего, хотя и плохо, но вооруженного народа, находившегося на высшей ступени варварства».{258} Но при всем различии суждений В. И. Довженка, М. Ю. Брайчевского и И. И. Ляпушкина в них есть общая основа: понимание дружины как института формирующегося классового общества. В. И. Довженок и М. Ю. Брайчевский открыли у антов классы и отсюда сделали выв, од о классообразующей роли дружины. И. И. Ляпушкин, напротив, отвергал (в чем, конечно, был прав) всякие попытки изобразить антское общество классовым и потому доказывал отсутствие дружины у антов.

Появление восточнославянских дружин И. И. Ляпушкин относил ко времени не ранее середины IX в.{259} В. А. Булкин, И. В. Дубов и Г. С. Лебедев полагают, что «начальный этап становления древнерусской дружины охватывает весь IX и первую половину X в., эпоху Аскольда и Дира, Олега и Игоря».{260} То же самое наблюдает и В. В. Седов.{261}

Различие взглядов на время возникновения дружинной организации не мешает этим авторам видеть в дружине силу, создающую классовое общество. «Военная дружина, — говорится в коллективной монографии ленинградских археологов, — организация воинов-профессионалов, подчиненная княжеской власти и противостоящая племенному ополчению, — один из определяющих элементов раннефеодального государства».{262} Этот вывод, касающийся всего восточного славянства, применим, разумеется, и к Северной Руси, где становление классового общества было якобы отмечено таким, в частности, явлением, как выделение военных дружин и вождей.{263}

Зародившись в первобытности, дружина поначалу нисколько не нарушала доклассовой социальной структуры.{264} Дружинники, группировавшиеся вокруг князя, выступали в качестве его сподвижников, товарищей и помощников. Вскоре дружина настолько срослась с князем, что он уже не мыслился без дружинного окружения. Князь же у восточных славян воплощал власть, осуществлявшую определенные общественно полезные функции.{265} Следовательно, и дружина, теснейшим образом с ним связанная и помогавшая ему во всем, неизбежно должна была взять на себя аналогичные обязанности и конституироваться в учреждение, обеспечивающее совместно с князем нормальную работу социально-политического механизма восточнославянского, а впоследствии и древнерусского общества.

Итак, первобытнообщинный строй и дружинные связи нельзя считать несовместимыми. Военные вожди свивают дружинные гнезда в недрах родоплеменного общества, ничем не задевая остальных соплеменников. Дружина отнюдь не противостояла племенному ополчению, будучи составным и ударным его отрядом, офицерским, так сказать, корпусом.{266}

Постоянная дружина создается тогда, когда вождь (князь) становится постоянным должностным лицом, что происходит в период формирования союзов родственных племен типа полян, древлян, кривичей, словен и пр., т. е. примерно в IX в., а возможно, и чуть раньше, но не ранее второй половины VIII в.

С образованием вторичных союзов, которые мы условно называем союзами союзов, суперсоюзами, намечаются перемены в характере княжеской власти, приобретающей самостоятельность, особенно по отношению к соседним (часто покоренным) племенам, входящим в союзную организацию. Вместе с князем менялась и дружина, которая превращалась в инструмент принуждения. Возникает двойственное положение князя и дружины: в рамках собственного племенного союза они оберегают интересы своих людей, несут полезную для общества службу, а за его пределами, среди других союзных племен, нередко прибегают к насилию, узурпируя их права, освященные родоплеменными обычаями и традициями. Князь и дружина становятся носителями принудительной, публичной власти, но пока не у себя, а у союзников-соседей. И чем более они преуспевают в этом, тем больше появляется соблазнов распространить принуждение и на собственный народ. Однако дальше эпизодических поползновений дело, видимо, не шло. И только с «призванием» варягов, положившим начало пертурбациям на новгородском княжеском столе, был осуществлен сдвиг в данном направлении.

Мы уже знаем, что образовавшие союз словене, кривичи и финно-угры вышвырнули из своей страны варягов, промышлявших здесь данью. После изгнания захватчиков союз пришел в расстройство, раздираемый внутренними усобицами и войнами: «И въста род на род, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся».{267} В Новгородской Первой летописи данный текст читается несколько иначе: «И въсташа сами на ся воевать, и бысть межи ими рать велика и усобица, и въсташа град на град, и не беше в них правды».{268} Как видим, разразилась война всех против всех, довольно типичная для эпохи позднего родоплеменного строя. Термин «род» вряд ли надо толковать буквально как совокупность сородичей, т. е. как структурную единицу родоплеменного сообщества. За этим термином скрывалось либо племя, либо (что всего вероятнее) княжеский род, княжеская династия, о чем пишет Д. С. Лихачев, правда, применительно к другому случаю.{269} Тогда становится понятным рассказ новгородского летописца о войне «градов». Ведь в племенных центрах («градах») размещалась туземная знать: князья и старейшины.{270} Вспыхнувшие войны — это прежде всего войны правителей различных племен за господство в регионе, за руководящую роль в межплеменном союзе. В распри вовлекались и массы простых соплеменников. Весьма вероятно, что одно из враждующих словенских племен пригласило к себе на помощь варягов. То было опрометчивое решение, открывшее путь политическому перевороту, захвату власти со стороны приглашенных.

Очерк второй

ВАРЯЖСКИЙ ПЕРЕВОРОТ

Изнуренные взаимными войнами племена словен, кривичей и чуди сошлись, по рассказу летописца, на совет «и реша сами в себе: „Поищем собе князя, иже бы володел нами и судил по праву”. И идоша за море к варягом, к руси. Сице бо ся зваху тье варязи русь… Реша русь, чюдь, словени, и кривичи вси: „Земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет. Да пойдете княжить и володеть нами”. И изъбрашася 3 братья с роды своими, пояша по собе всю русь и приидоша; старейший, Рюрик, седе Новегороде, а другой, Синеус, на Беле-озере, а третий Изборсте, Трувор».{1}

Русские ученые XVIII и XIX вв. относились с полным доверием к летописному Сказанию о призвании варягов. Они спорили лишь по вопросу об этнической принадлежности пришельцев, не сомневаясь в реальности сообщаемых летописью под 862 г. событий.{2} Постепенно, однако, начинает формироваться мысль, что рассказ о призвании запечатлел и многое из действительности начала XII в., когда создавалась летопись. Так, Н. И. Костомаров на диспуте с М. П. Погодиным 19 марта 1860 года о начале Руси говорил: «Наша летопись составлена уже в XII веке, и, сообщая известия о прежних событиях, летописец употреблял слова и выражения, господствовавшие в его время».{3} О влиянии новгородских порядков поздней поры на создание легенды о варяжском призвании писал Д. И. Иловайский.{4} Но настоящий перелом в изучении летописей наступил благодаря работам А. А. Шахматова, который доказал, что рассказ о призвании варягов есть поздняя вставка, скомбинированная способом искусственного соединения нескольких северорусских преданий, подвергнутых глубокой переработке летописцами. А. А. Шахматов показал преобладание домыслов в сказании над мотивами местных преданий о Рюрике в Ладоге, Труворе в Изборске, Синеусе на Белоозере. Обнаружилось литературное происхождение записи под 862 г., являющейся плодом творчества киевских летописцев второй половины XI — начала XII в.{5}