Татьяна Павлова - Закон свободы: Повесть о Джерарде Уинстэнли
Сторонники короля поднялись раньше всего в Уэльсе. Переметнулся к роялистам гарнизон замка Пембрук, старинной твердыни на берегу моря. Его вот-вот должна была поддержать всегда беспокойная Ирландия. На подавление мятежа в мае был направлен генерал Кромвель. Вместе с ним среди других офицеров выступил и полковник Годфилд. Главнокомандующий же Армией, лорд-генерал Фэрфакс, стал в середине июня лагерем под Колчестером, в 50 милях к северо-востоку от Лондона. Вместе с зятем Кромвеля Айртоном он командовал семью полками, выделенными для борьбы с роялистами в восточных графствах. Вдобавок в середине мая против парламента выступил флот, а с севера угрожали шотландцы, и кавалеры, ободренные этим последним обстоятельством, захватили крепости Бервик и Карлайл. В конце мая престарелый лорд Горинг, граф Норич, поднял крупное восстание в Кенте. Парламент, поправший вековечные королевские прерогативы, оказался в критическом положении.
А дожди все лили, лили не переставая. Темные низкие тучи закрывали горизонт, пастбища под копытами коров превращались в жидкое месиво. Уже к июлю стало ясно, что и это лето, как и прошедшие два, не родит урожая, и значит, цены на хлеб еще возрастут, голод усилится, безысходная нищета оскалит зубы. И в графстве Серри, в округе Кобэма и Уолтона, было неспокойно. На юге роялисты собирали оружие. На рыночных площадях и в тавернах какие-то люди осведомлялись, не хочет ли кто продать коня.
Элизабет смотрела в окно, и беспокойные, невеселые мысли кружились в голове. Отец далеко, в Уэльсе; вести от него приходили редко. А от Генри — и вообще ни слуху ни духу. После той встречи на холме в апреле — полное молчание. В селе говорили, что он будто бы оборонял от вооруженной толпы двери парламента и в стычке был ранен… Элизабет писала в Лондон, но ответа не получила. Где он, жив ли?
Она чувствовала себя несчастной. Спасибо еще, война отсрочила ее брак с пастором Платтеном. Как-то он явился к ним в дом и объявил в присутствии мачехи:
— Я искренне сожалею, но не считаю возможным делать какой-либо шаг в отсутствие полковника Годфилда. Война бушует совсем рядом. Нам придется подождать… До осени, быть может.
Ей не хотелось думать о свадьбе. И главное, и самое мучительное — она не видела Уинстэнли уже два месяца. Одна она не могла решиться пойти к нему на холм, а Джон, увлеченный летними мальчишескими забавами, редко вспоминал странного уолтонского учителя. Лежа без сна в постели, то повторяя мысленно его слова, то стыдя себя за слишком откровенные улыбки и взгляды, девушка иногда ужасалась. Она — невеста, скоро должна стать женой пастора, а перед глазами ее неотступно стоит лицо пастуха, его глаза, устремленные на нее с вниманием и интересом. Может ли она даже подумать о том, чтобы расторгнуть помолвку с таким почтенным, уважаемым человеком, как мистер Платтен? И откуда она взяла, что Джерарду нужна эта жертва? Он рассуждал с нею и мальчиком, ее братом, о вселенской любви, а она уж и вообразила, что это любовь к ней вдохновила его на возвышенные речи!
Но в его лице сквозь страдание сияло непостижимое выражение светлой надежды и печали; он любил ее — здесь не могло быть сомнений! И когда эта последняя мысль побеждала, Элизабет чувствовала, что готова на все — последовать за этим человеком куда угодно, расторгнуть помолвку, уйти из семьи, претерпеть позор, стыд, унижение.
И внезапно она решилась — пойти к нему и… И будь что будет.
День был ветреный, воздух легкий. С утра ярко светило солнце, потом стали набегать облака, над горизонтом затемнели тучи. Ничего не сказав Джону, она вышла за калитку и быстро, словно боясь передумать, пошла к мосту через Моль. Ноги сами несли ее. Вот и болотце, вот роща, тревожно шумевшая под ветром глянцевыми широкими листьями. Вот и холм святого Георгия. Запыхавшись, она поднялась наверх и огляделась. Широкое плоскогорье колыхалось от набегавшего ветра, тени облаков бежали по траве. Нигде ни души.
Она, волнуясь, шла по знакомой дороге прямо к старому дубу и обдумывала первые слова, которые скажет, когда увидит его. «Я хотела повидать вас… Как вы жили это время?» Или так: «Как долго мы не виделись! Я скучаю без вас…» И пусть сам решает, как быть дальше.
Странная тишина заставила ее замедлить шаги, когда она подходила к дубу. Ни мычания коров, ни блеяния овец… Утоптанная площадка в тени, где им так хорошо говорилось весной, пуста. И вокруг — пусто. Только жаворонки поют в вышине. Элизабет поколебалась мгновение, потом, повинуясь безотчетному чутью, быстро пошла вправо.
Она шла долго, никого не встречая. Холм будто вымер. Она заглядывала в овражки, пересекавшие путь, всматривалась в купы деревьев, раскинувшихся там и сям, — но уолтонского стада нигде не было видно. Она никогда не заходила так далеко. Местность становилась все пустыннее, небо потемнело. Дорога поднималась вверх. Впереди она увидела правильный, длинный, будто насыпанный вал, за ним — какие-то развалины. «Римский лагерь, — пронеслось в голове. — Вот он где…» Она слышала, что на холме святого Георгия, на самой вершине, в незапамятные времена стояли легионеры Цезаря.
Элизабет взобралась на вал и оглянулась. Под бегущими облаками земля выглядела пестрой. Вдали, возле самого горизонта, клубилась роскошная зелень Ричмонд-парка, за ним текла Темза. У самых ног валялись в беспорядке большие беловатые камни, чуть поодаль возвышался сложенный из них маленький полуразрушенный домик. Взгляд ее скользнул дальше, вниз, в лощину, и сердце стукнуло. Пестрое небольшое стадо сгрудилось на зеленой траве. Элизабет на миг закрыла глаза, помянула имя божье и стала поспешно спускаться.
Джерард сидел в тени кустарника и читал какие-то бумаги. Поднял голову, услыхав шаги. Но как будто не сразу ее увидел. Вернувшись же в этот мир, обрадовался, встал и шагнул ей навстречу.
— Мисс Элизабет? Одна, в этой пустыне? А где Джон?
— Он сегодня на реке, ловит рыбу…
Она покраснела, хоть и не солгала. Покраснела потому, что не сказала брату, куда идет. И, почувствовав, что покраснела, стала заливаться краской еще больше, до корней волос. Джерард смотрел на нее молча. Она, опустив глаза, стояла перед ним; земля ускользала из-под ног. Спросила первое попавшееся:
— Что вы читаете? — и указала на листы в его руке.
Он оживился.
— Я ездил в Лондон и вот — получил оттиски трактата. Я читаю и исправляю опечатки.
— А о чем трактат?
— О, о многом. — Он взглянул на нее, как бы раздумывая, стоит ли женщине говорить о столь сложных вещах. Но лицо девушки светилось живым интересом, лоб был ясен, глаза умны; он стал объяснять.
— Эта книжка называется «Рай для святых». Я пишу о том, что святые божьи люди, бедняки и труженики, достойны рая — но не в небесах после смерти, а на нашей грешной земле. Достойны справедливой и честной жизни. Бедняк — носитель духа, его не прельстишь благами мира сего. И потому удел его — любовь.
Элизабет слушала, лицо ее выражало серьезное внимание, а сердце затопляла радость: он с ней рядом, он говорит с ней высокими словами добра и правды. А он продолжал:
— Скоро, скоро чистые души одолеют врага, и мы освободимся от дьявола угнетения. Дух уже сейчас проявляется во плоти, он распространяется в сынах и дочерях своих; Сын справедливости придет не в темные углы, а открыто: бедняки получат благодать.
— Но если доверять только духу… внутреннему чувству, легко ошибиться. Есть же Писание…
— Писание? О, здесь все не так просто. Наши высокие судьи, доктора теологии, выпускники Оксфорда и Кембриджа, заявляют, что они могут судить обо всем, ибо знают Писание. Но ведь все, кто читал Библию, могут толковать ее не хуже, чем они. Голос разума — это и есть голос бога.
— Разума? Но человеческий разум слишком ничтожен, чтобы постичь волю Отца…
— Отец небесный — это и есть ваш высший разум. Он создал все вещи и правит творением. Он различает добро и зло. Он показывает нам наши пороки, нашу темноту и наполняет нас подчас стыдом и мукой. Но он же учит нас добру, благоразумию, справедливости.
Он будто читал ее мысли. Элизабет смутилась, но все же спросила отважно:
— И это единственный наш руководитель?
— Единственный и самый верный.
Глаза его устремились вдаль, к горизонту, темневшему черными тучами.
— Пасторы и ученые проповедники говорит: вот она, истина, в этом переводе, и надо заставить народ следовать только ему; пресвитериане указывают на другой источник, индепенденты — на третий. Все они взнуздывают народ, как лошадей, взбираются ему на хребет и погоняют, куда им нужно, от одного обряда к другому — и все дальше от правды.
Это Элизабет понимала. И соглашалась всем сердцем. Но то, что Уинстэнли отрицал учение церкви, что с таким гневом говорил о пасторских проповедях… Это пугало. Она знала, что такие взгляды наказывались тюрьмою.
