Николай Коняев - Романовы. Творцы великой смуты
«По благословению великого господина преосвященного Кирилла, митрополита ростовского и ярославского и всего освященного собора, по совету и приговору всей земли, пришли мы в Москву»… – писал тогда в своей грамоте князь Дмитрий Пожарский, стоя под стенами Китай-города.
Дал бы благословение на такой поход Филарет Романов, если бы оставался ростовским митрополитом? Едва ли…А митрополит Кирилл после мученической кончины патриарха Гермогена стал первым высшим духовным лицом России.
В этом качестве и довелось ему приглашать на царствие Михаила Федоровича – сына своего утеснителя, встречать его при въезде в Москву, участвовать в коронации…
Это тоже, конечно же, совпадение, но каким ясным и пронзительным светом смиренномудрия окрашено оно!
6Тяжело и беспощадно крутились запущенные Филаретом Никитичем жернова.
Царевич Дмитрий… Самозванец Дмитрий… Святой Дмитрий…
На этих жерновах смалывались не только честь и совесть тех, кто толпился у трона, но и сама православная мораль…
Самозванца признали многие…
Воспитатель детей Иоанна Грозного – Богдан Бельский, мать царевича Дмитрия – Марфа Нагая, прежний хозяин Отрепьева – Филарет Романов…
Можно понять, чем руководствовались эти люди.
Одни лжесвидетельствовали из страха, другими руководила ненависть к Годуновым, третьи рассчитывали на щедрую награду.
Однако чем бы ни руководствовались они, ложь не могла сделаться правдой, и, настаивая на своем, люди оказывались поражены духовной слепотой, уже не могли разобрать, в какую пропасть вели страну и вместе с нею и самих себя.
Это и произошло с умным и дальновидным Филаретом Романовым.Н.И. Костомаров посвятил целую монографию «Кто был первый Лжедмитрий» доказательству, что первый самозванец и Григорий Отрепьев – разные лица. Горячих слов в этой работе еще больше, чем в исследовании, посвященном следственному делу об убиении царевича Дмитрия, аргументов же практически нет.
Ну а о доказательствах идентичности первого самозванца и Григория Отрепьева Н.И. Костомаров старается не говорить или говорит вскользь, как о несущественном…
Среди несущественных доказательств – и свидетельство патриарха Иова…
Свидетельство это тем ценнее, что оно не выгодно было самому патриарху, и, значит, свидетельствуя так, он искал лишь истины, а не выгоды. Здесь же оказались и оплаченные жизнями свидетельства иноков Чудова монастыря…
В нашу задачу сейчас не входит опровержение горячих слов в защиту патриарха Филарета. Защитить его невозможно, даже если бы Лжедмитрий и не был его холопом, Григорием Отрепьевым.
В любом случае Филарет знал, что Лжедмитрий – самозванец и, принимая из его рук знаки митрополичьего достоинства, совершал клятвопреступление, более того, он знал, что совершает клятвопреступление…
Отметим сразу, что слово «знал» здесь включает в себя не только молчаливое согласие на обман, но и живейшее участие в этом обмане.
За спиною Григория Отрепьева стоял католический мир Запада. Страшная угроза нависла не только над престолом, но над самой православной сущностью нашей страны. И Филарету Романову не так-то просто было научиться не знать, не видеть, не замечать это…
Чтобы описать то, что чувствовал и думал митрополит Ростовский Филарет, надобен русский Шекспир. Тут можно отыскать материал и для «Макбета», и для «Короля Лира»…
Ну ведь надо же…
Создать из своего холопа оружие против Бориса Годунова и в результате самому стать холопом у своего холопа…
А холоп, пожаловав Ивана Никитича боярином, а Филарета Никитича – в митрополиты, считал, что вернул долг сполна. Если Филарет Романов еще чего-то хотел, ему надо было признать, как своего господина, не только бывшего холопа, но и новых хозяев самозванца – те римско-католические силы, что стояли за его спиной… Надобно было и самому тоже предать и Веру, и Отечество…
Воистину, лучше было ослепнуть, чем пройти через такое…Но не все русские были поражены слепотой.
Многие ясно различали надвигающуюся опасность и открыто встали на пути ее. Многие, кого захватывали жернова лжи и обмана, пытались вырваться из них, даже если и приходилось жертвовать для этого и богатствами, и покоем, и самой жизнью…
Мы уже говорили, как жестоко расправился самозванец с патриархом Иовом, обличившим его самозванство. В простой рясе чернеца на убогой телеге увезли избитого, истерзанного патриарха в Успенский Старицкий монастырь.
Но это был Иов…
Его невозможно было сломить…
Желая придать выбору нового патриарха подобие законности, самозванец послал Игнатия в Старицу за благословением, но Иов отказался благословить «римския веры мудрование».
Самозванец угрожал Иову муками, но и тогда не устрашился первый русский патриарх.
«Один Бог ведает, – писал он в своей духовной грамоте, – сколько предавался я рыданию и слезам с того времени, как возложен был на меня сан святительства, ибо я чувствовал мои немощи, сознавал, что не имею довольно для того духовных сил»…И патриарх Иов был не один. Умный и опытный царедворец князь Василий Шуйский тоже поднял голос против самозванца. Василия Ивановича Шуйского судили сенаторы, которые, будучи боярами, заседали с Шуйским в Думах у русских царей. За то, что он не хотел служить самозваному царю, они приговорили бывшего товарища к смерти.
И снова повторил русский князь, что на русском престоле сидит самозванец, поскольку он, Шуйский, доподлинно видел убитого царевича Дмитрия.
Можно, конечно, повторить тут горячие слова Н.И. Костомарова, дескать, если Шуйский лгал один раз, два раза, то мог лгать и в третий раз и все три показания взаимно себя уничтожают, но не будем забывать, что обличает Шуйский самозванца, будучи приговоренным к смерти, когда никакой пользы от этих свидетельств ему не было и не могло быть, если, конечно, не говорить о пользе спасения собственной души… «В глубокой тишине, – пишет Н.М. Карамзин, – народ теснился вокруг Лобного места, где стоял осужденный боярин (как бывало в Иоанново время!) подле секиры и плахи, между дружинами воинов, стрельцов и козаков; на стенах и башнях кремлевских также блистало оружие, для устрашения москвитян, и Петр Басманов, держа бумагу, читал народу от имени царского: «Великий боярин, князь Василий Иванович Шуйский, изменил мне, законному государю вашему, Димитрию Иоанновичу всея России; коварствовал, злословил, ссорил меня с вами, добрыми подданными: называл лжецарем; хотел свергнуть с престола. Для чего осужден на казнь: да умрет за измену и вероломство!» Народ безмолвствовал в горести, издавна любя Шуйских, и пролил слезы, когда несчастный князь Василий, уже обнаженный палачом, громко воскликнул к зрителям: «Братья! умираю за истину, за веру Христианскую и за вас»! Уже голова осужденного лежала на плахе… Вдруг слышат крик: стой! и видят царского чиновника, скачущего из Кремля к Лобному месту, с указом в руке: объявляют помилование Шуйскому!»
Момент подготовки Василия Шуйского к казни принципиально важен. Перед плахою русский князь свидетельствует, что умирает за истину. Это свидетельство привносит в верчение запущенных Романовыми жерновов смуты то духовное содержание, которое одно только и может остановить разрушение страны.
Василий Шуйский – царедворец, политик, дипломат… Создание партий, поиск компромиссов, заключение соглашений – его стихия. Политические расчеты двигали Шуйским во время следствия по делу царевича… Считается, что Шуйский прикрывал тогда Бориса Годунова, но это не очевидно… Вполне возможно, что, лжесвидетельствуя на царевича Дмитрия и обвиняя его в самоубийстве, Шуйский обрубал ниточки, ведущие от этого злодеяния к боярским родам, взращивавшим идею самозванца…
Но Василий Шуйский не только интриган и политик…
Все биографы говорят о его тяготении к мистицизму… На Шуйского необыкновенно остро действовало все, связанное с загробным миром. Князь суеверно опасался неблагоприятного воздействия потусторонних сил.
Поэтому появление Григория Отрепьева было воспринято Василием Шуйским не просто как политическая коллизия (подчеркнем тут, что русская общественная мысль с феноменом самозванства еще не сталкивалась!), а еще и в мистическом плане. Это было как бы восстание из гроба оклеветанного им, Шуйским, мертвеца.
И невнятное, почти вырванное у него признание, что он преднамеренно исказил материалы следствия, порождено было именно этим мистическим ужасом, а не одними только политическими расчетами. Но естественно, что снять тяжесть с души признание это не могло, оно только усилило угрызения совести. Оказалось, что он не может противостоять и обольщению…
Не объяснимо ни с какой другой точки зрения почти мгновенное преображение Шуйского в борца с самозванцем. Эта борьба, кстати сказать, совершенно выпадает и из стилистики поведения Шуйского.
