Очерки по истории русской церковной смуты - Анатолий Краснов-Левитин
Что из себя представляла эта многочисленная армия обновленческих священнослужителей?
Мы знаем, что среди обновленцев было много недобросовестных людей — карьеристов, стяжателей, агентов ОГПУ. Глубокой ошибкой было бы, однако, считать, что таких было большинство. Большинство обновленческих священников были честными верующими людьми.
Среди них были люди, попавшие в обновленчество случайно — было, однако, и немало идейных обновленцев.
Как признают все, без исключения, беспристрастные наблюдатели, материальное положение низшего духовенства в обновленческой церкви было в большинстве случаев совершенно невыносимым: бойкотируемое местным населением, обложенное налогами, превосходящими заработок, обновленческое духовенство вело жалкое, полуголодное существование, служило в холодных, полуразвалившихся церквах, непрестанно подвергалось оскорблениям со стороны фанатиков староцерковного и антирелиги-«зного лагеря. На этом жалком фоне особенно выделялись откормленные, Упитанные фигуры священников-богатеев, обычно связанных с ОГПУ. Однако, подчеркиваем, их было ничтожное меньшинство, и нельзя по ним судить обо всем многочисленном обновленческом духовенстве.
«Я готов плакать от того, что вижу здесь вас, собравшихся вместе, Потому что я видел, как вы работаете… — говорил А.И.Введенский в своем заключительном слове на Соборе 1925 года. — Знаю, как епископы обедают по одному разу в три дня, знаю, как священники живут на 10 рублей в месяц. Когда вижу епископов, работающих, седовласых, которым подносятся злословия, когда гляжу на мирян, постигнувших ценность обновления Церкви, я им всем поклоняюсь. (Кланяется Священному Собору в ноги и встает.) В этом наша сила моральная и это радость свободной Православной Церкви». (Церковное обновление, 1925, № 15–16, с. 128.)
«Обновление выявило героев даже в глухих уголках, — говорил А.И.Введенский в другом месте, — во Владимире, в Череповце и в других местах, откуда приходили ко мне священники и диаконы пешком за 30–40 верст.
Жуть берет: вот идет диакон Иванов. Тихоновцы изгнали его из прихода. Все у него отнято. Нет у него хлеба, одна картошка, нет керосина, за 4 месяца один раз пил чай в праздник Рождества Христова. Все продано. Осталась одна рубашка, в ней и ходит. Одна женщина сжалилась и подарила ему другую. Он — в лаптях, в одном подряснике, пришел из деревни на диспут, чтобы послушать и порадоваться, как развивается наше обновление. Издевается над ним кулачье, а он стоит, горит огнем. Тихоновцы издеваются тоже: «Иди к нам, и все у тебя будет: и рубашка, и обувь, и кусок хлеба». Если что его и вооружило, так это правда в нашем обновлении…» (Церковное обновление, 1925, 2 апреля, № 5, с. 35–36.)
Многие читатели нашего труда отнесутся к этим строкам с недоверием: они скажут, что вождь обновленчества преувеличивает. Заодно заподозрят в тенденциозности и авторов, про одного из которых хорошо известно, что он был обновленческим диаконом.
Обратимся поэтому к беспристрастному свидетелю. Вот перед нами рассказ советского (умершего в 1963 г.) талантливого и, безусловно, честного писателя Всеволода Вячеславовича Иванова «Счастье епископа Валентина», вышедший в 1928 году. В этом рассказе неверующий писатель, которого трудно заподозрить в каком-либо пристрастии к обновленцам, изображает захолустного обновленческого епископа (одного из тех 95 викариев, о котором говорится в официальном отчете Синода).
«Епископу Валентину (умилявшему граждан молодой своей малостью, от которой казалось, что голос епископа звучит как бы во вчерашнем дне) председатель церковного совета Трифон Николаевич Архипов сообщил, что паства, собрав последние крохи и скорбя сердцем за епископа, жившего у мужика, отремонтировала светелку, где ранее помещалась ризница…
Паства уважала епископа, епархия была маленькая, недавно образованная: в церковном центре не знали, что уездный городишко вот уже полгода превращен за ненадобностью в волость. Добро, если епархия насчитывала полтора десятка сел. Все же епископ приехал в епархию свою с радостью, исполненный надежд и любви. Дело в том, что уже как год епископ полюбил девушку, назовем ее Софьей, — ничего в ней, отделяющего ее от толпы других девушек, не было…
