Бандиты - Эрик Хобсбаум
Несомненно, многие бандиты могли заработать свою репутацию щедрых дарителей просто оплачивая еду, кров и все остальное для местных жителей. Такова лишенная всякого романтизма точка зрения Эстебана Монтейо, кубинского старика, не склонного к излишней сентиментализации бандитов своей юности{49}. Но даже он признает то, что «когда удавалось украсть действительно большую сумму денег, они шли и раздавали их».
Естественно, в доиндустриальных обществах щедрость и милосердие являются нравственной обязанностью для «хорошего» человека, обладающего властью и богатством. Иногда, как среди индийских дакоитов, они даже институционализировались формально. Бадхаки — самая известная из воровских общин Северной Индии — откладывали 4500 рупий из добычи 40000 рупий на жертвы богам и благотворительность. Каста мина славились своей щедростью{50}. Напротив, не встречается никаких баллад о скуповатых бандитах Пьюры, что исследователь перуанского бандитизма объясняет тем, что они были слишком бедны, чтобы делиться своей добычей с другими бедняками.
Иными словами, забрать у богатых и раздать бедным — это встречающийся и устоявшийся обычай или по крайней мере идеальная моральная обязанность, будь то в зеленой чаще Шервудского леса или на американском юго-западе Билли Кида, который, как гласит история, «был добр к мексиканцам. Он был как Робин Гуд, грабил белых и делился добычей с мексиканцами, так что для них он был хорошим парнем»{51}.
Умеренность в применении насилия является столь же важной частью робингудовского образа. «Грабит богачей, помогает беднякам и никого не убивает», гласит присказка о Диего Коррьентесе из Андалусии. Чао Гай, один из бандитских главарей в классическом китайском романе «Речные заводи», спрашивает после очередного рейда: «Имеются ли убитые?», а услышав, что нет, «Чао Гай остался очень доволен и сказал: “Отныне мы больше не должны убивать людей”»{52}. Мельников, бывший казак, разбойничавший под Оренбургом, «убивал, но редко». Каталонские разбойники XVI и XVII веков, по крайней мере в балладах, должны были убивать, только защищая собственную честь; даже Джесси Джеймс и Билли Кид, согласно легенде, убивали только обороняясь или по другим столь же справедливым поводам. Это воздержание от беспричинного насилия тем более удивительно, что, как правило, бандиты находятся в такой среде, где все мужчины вооружены, убийство это норма, и в любом случае самым надежным является принцип «сначала стрелять, а потом задавать вопросы». Как бы то ни было, сложно предположить, будто кто-то из их современников, знавший их достаточно хорошо, мог подумать, что братья Джеймс или Билли Кид остановятся перед тем, чтобы застрелить того, кто встал у них на пути.
Таким образом, весьма сомнительно, находился ли хоть один реальный бандит в том положении, чтобы жить согласно нравственным требованиям, сопутствующим его статусу. Вместе с тем в той же степени ясно, что такие ожидания существовали; хотя моральный императив крестьянского общества резкий и определенный, люди, привыкшие к бедности и беззащитности, обычно проводят столь же резкое различие между теми заповедями, которые в самом деле обязательны практически во всех обстоятельствах — например, не болтать с полицейскими, — и теми, которыми от крайности и нужды можно и пренебречь[27]. И все же сама близость убийства и насилия делает людей крайне чувствительными к нравственным различиям, которые теряются в более мирных обществах.
Есть справедливое или узаконенное убийство, а есть несправедливое, беспричинное и ненужное; есть достойные действия — и есть позорные. Это разграничение применяется к суждениям обеих сторон как потенциальных жертв вооруженного насилия, миролюбивых покорных крестьян, так и самих воинов, чей кодекс вполне может быть близок к рыцарскому: не одобрять убийства беззащитных и даже «нечестные» нападения на признанных открытых противников, таких, как местная полиция, с которой бандиты могут быть в отношениях взаимного уважения (к людям извне могут применяться несколько другие правила)[28]. Как бы ни определять «справедливое убийство», «благородный разбойник» должен хотя бы пытаться оставаться в этих рамках, и, вероятно, настоящий социальный бандит — тоже. У нас будет в дальнейшем повод рассмотреть типаж бандита, к которому указанные ограничения неприменимы.
Поскольку социальный бандит не является преступником, для него не составляет труда вернуться в общину в качестве ее уважаемого члена, когда он перестанет быть вне закона[29]. Все документальные источники единодушно подтверждают это. На самом деле, бандиты могли и не покидать общины, в большинстве случаев, по всей видимости, они действовали на территории деревни или расселения родни, поскольку та их поддерживала в порядке выполнения семейного долга, а также просто здравого смысла: ведь если их не подкармливать, они будут вынуждены стать обычными грабителями.
Боснийский студент (Босния входила в Габсбургскую империю) и корсиканский чиновник (Французская республика) высказывались единогласно: «Лучше кормить, чем толкать их на воровство»{53}. В отдаленных и недоступных районах, где представители власти появляются лишь редкими наездами, бандиты могут действительно проживать в деревне, пока не дойдет слух, что приближается полиция; так происходит в диких областях Сицилии и Калабрии. В по-настоящему глухих уголках, где от закона и правительства присутствует лишь слабая тень, бандитов могут не только привечать и защищать, они могут даже становиться лидирующими членами общины, как это часто происходит на Балканах.
Для примера рассмотрим случай Косты Христова из Рули, деревни в македонской глубинке конца XIX века. Он был самым грозным из окрестных главарей, но одновременно и признанным уважаемым жителем своей деревни, старостой, лавочником, держателем постоялого двора и мастером на все руки. В интересах деревни он давал отпор местным землевладельцам (в основном албанцам) и оказывал неповиновение турецким чиновникам, являвшихся реквизировать еду для солдат и жандармов. Истовый христианин, Коста ездил поклоняться к алтарю византийского монастыря Святой Троицы после каждого набега, осуждал беспричинное убийство христиан, хотя и не распространял это, как можно предположить, на албанцев любых верований[30]. Без сомнения, Коста не был простым грабителем, и несмотря на свою крайнюю гибкость в сравнении с современными идеологическими стандартами — сперва он сражался на стороне турок, затем за Внутреннюю македонскую революционную организацию, еще позднее на стороне греков, — он всегда оставался последовательным защитником прав «своего» народа от несправедливости и насилия. Более того, по-видимому, у него было четкое разграничение между допустимыми и недопустимыми нападениями, что могло отражать как чувство справедливости, так и чутье к местной политике. Во всяком случае, он изгнал из
