Анджей Иконников-Галицкий - Самоубийство империи. Терроризм и бюрократия. 1866–1916

Шеф жандармов скончался через полчаса. Несмотря на все усилия полиции и жандармерии, отыскать убийцу и его сообщника, конечно же, не удалось. Впрочем, имя человека, подобно Бруту, средь бела дня заколовшего кинжалом главу политической полиции России, вскоре стало известно и следствию, и его друзьям-революционерам. Он сам через некоторое время объявился за границей. Сергей Михайлович Кравчинский, писатель, известный под псевдонимом Степняк. Родился в 1850 году в семье военного врача, окончил Орловский кадетский корпус и Петербургское артиллерийское училище (вот откуда военный вид и офицерская выправка). Служил недолго, по выходе в отставку участвовал в кружках социалистов-вольнодумцев, к которым в начале семидесятых годов прочно приросло наименование «народников». В 1877 году вместе с группой друзей примкнул к «Земле и воле», организации бестолковой, аморфной, не имеющей ни чёткой программы, ни определённого состава. Там молодому энергичному отставному артиллеристу было скучно. И вот – выстрел Засулич. Сразу понятно стало, что делать. Кравчинский опубликовал в подпольной печати восторженный панегирик Вере Ивановне, написанный в таком стиле, в каком самый влюблённый на свете гимназист не найдёт решимости обратиться к предмету своих платонических восторгов. Затем решил тоже совершить подвиг. Нужен был предмет и повод.

Тут, как раз в мае, в вольнодумных салонах Петербурга распространилось известие: государь отклонил ходатайство о смягчении участи осуждённых по процессу ста девяноста трех. Собственно, осуждено было шестьдесят четыре человека, из них большинство отсидело свой срок ещё до суда, так что ожидавших либо каторги, либо государевой милости оставалось всего двадцать восемь. При этом сами судьи, выносившие приговор, приложили к нему прошение о смягчении. 23 января 1878 года, когда выносился приговор, никто не сомневался в том, что государь проявит снисхождение и сократит срок тюрьмы и каторги до минимума, а возможно, и вовсе освободит заблудших молодых овец от наказания. Но после истории с оправданием Засулич, ни о каких послаблениях речи быть не могло. Тем не менее в обществе нашли виновного в немилости государевой. Вроде бы о нежелательности смягчения приговора докладывал царю начальник III Отделения Мезенцов. И вот, трое молодых людей – Сергей Кравчинский, его приятель Александр Баранников (тоже бывший офицер) и некто Лев Дейч – выносят Мезенцову «смертный приговор». И Кравчинский, пылая энтузиазмом, решает: орудием возмездия на сей раз будет кинжал. Использование револьвера после Засулич выглядело бы слишком уж явным эпигонством. Баранников вызвался его «прикрыть». Те двое на Михайловской площади и были – Кравчинский и Баранников.

Баранников через два с половиной года попадёт в руки жандармов и умрёт в «секретном доме» Петропавловской крепости. Кравчинский до самой смерти (под колёсами лондонского поезда в 1895 году) будет избегать воспоминаний об убийстве 4 августа. Один Дейч в мемуарных записках о Кравчинском оставит краткий рассказ об этом террористическом акте. Из рассказа Дейча следует, во-первых, что сами «пострадавшие от произвола царских сатрапов» осуждённые, мстить за которых вызвался Кравчинский, всеми силами пытались повлиять из тюрьмы на заговорщиков, отговорить их от исполнения задуманного убийства. Не удалось. Во-вторых, что план теракта был осуществлён с поразительной лёгкостью: два месяца слежки за жертвой, обеспечение способа и путей бегства – и дело в шляпе. И третье: на убийство Мезенцова террористов вдохновил пример Засулич.

К слову сказать, это был не первый случай восторженного подражания акту 24 января. Ещё до суда над Засулич, в феврале 1878 года, в Киеве молодым борцом за правду Осинским было совершено покушение на прокурора Котляревского. А в мае, там же, в Киеве, ещё один искатель справедливости по фамилии Попко убил жандармского следователя барона Гейкинга. Как будто жандармы и прокуроры виноваты в том, что в мире существуют зло и неправда! Но, конечно, киевские теракты не имели такого резонанса, как удар кинжалом на Михайловской площади.

Успех окрыляет. Средство для решения проклятых вопросов было найдено.

Год 1879-й вошёл в историю России как год тревожный, полный роковых предвестий и мрачных ожиданий. В самом его начале, в январе, по Петербургу распространились прокламации какого-то непонятного «Северного союза русских рабочих». В них ясно ставилась цель: «Ниспровержение существующего политического и экономического строя государства как строя крайне несправедливого». В остальном программа Союза крайне эклектична. Среди требований – свобода слова, печати, собраний и сходок; замена постоянной армии вооружённым народом; уничтожение паспортной системы и свобода передвижения; наконец, прекращение преследований по политическим делам, а заодно – уничтожение сыскной полиции. Во всём этом – смешение мотивов либеральных песен с анархическими, и даже с такими, в которых слышатся блатные аккорды преступного мира. Вслед за появлением прокламаций, по заводам и фабрикам столицы прокатилась волна стачек. Рабочие вроде бы собирались идти с прошением к градоначальнику Зурову, или даже к самому наследнику престола. Не успели. Закончилась эта январская вьюга тем, чем только и может закончиться любое проявление социальной активности в царстве государственно-капиталистического деспотизма: столкновениями рабочих с полицией, арестами и бездумными административными расправами.

Как выяснилось впоследствии, одним из составителей программы полумифического «Северного союза» был рабочий-столяр Степан Халтурин, из крестьян Орловской губернии. Поучаствовав в январе 1879 года в шараханьях нестройных рядов питерских пролетариев, он разочаровался в возможностях рабочего движения. Новых единомышленников он нашёл среди землевольцев, вдохновлённых примером Засулич и Кравчинского. Им надо было во что бы то ни стало превзойти своих предшественников. Не какой-нибудь там градоначальник или шеф жандармов должен стать объектом их социальной мести, а сам царь. И новое бессмысленное злодеяние не заставило себя ждать.

2 апреля, ранняя весна. Государь император отправился на свою традиционную дневную прогулку. После покушения Каракозова прошло тринадцать лет без двух дней – можно было подзабыть испытанный тогда страх. Но револьверы и кинжалы, направленные на ближайших сановников, не давали успокоиться. Места для столь любимых Александром II (как и двумя его венценосными предшественниками) пеших прогулок приходилось теперь выбирать с осторожностью, поближе к Зимнему дворцу, который казался ещё гранитной скалой безопасности. Набережные Невы, Дворцовая площадь, Мойка… Охрана государя была усилена, но кому хочется всё время ходить под конвоем? Приблизившись к широкому Певческому мосту, император дал знак своим спутникам, чтобы те чуть поотстали. Кругом не видно ничего подозрительного, а побыть в одиночестве так необходимо. Заложив правую руку за спину, а левую по-военному держа вертикально-неподвижно, как бы придерживая саблю, государь величественно вступил на дугообразный подъем моста. И тут перед ним возник, как из-под земли вырос, какой-то человек, кажется, молодой, внешности неприметной. Впрочем, разглядеть его властелин великой империи не успел. Но успел, к своему счастью, увидеть в руке человека чёрный ствол и, прежде чем оттуда вырвалось адское пламя, рванулся в сторону. Выстрел, другой, третий, четвёртый, пятый! Необъяснимым образом вспомнив то, чему его обучали на военных занятиях лет сорок назад, Александр Николаевич метался, отпрыгивая и приседая, уклоняясь от пуль, инстинктивно придерживая левой рукой фуражку. Пять выстрелов – пять промахов. Всё.

Подбежавшие охранники повалили стрелявшего на землю; он пытался проглотить что-то, как потом оказалось, яд, но его скрутили. Царь уже стоял по-прежнему величественно-прямо, но дышал тяжело, хрипло, лицо его, и без того бледное, было бескровнее обычного, губы посинели.

Личность стрелявшего была вскоре установлена, да он и не таился. Из протокола допроса, произведённого в тот же день: «Зовут меня Александр Константинович Соловьев, коллежский секретарь из дворян Петербургской губернии… Я окрещён в православную веру, но в действительности никакой веры не признаю. Ещё будучи в гимназии, я отказался от веры в святых… Отрекся даже и от верований в Бога, как в существо сверхъестественное. Служил учителем в Торопецком уездном училище до 75 года; затем решился жить среди народа и преимущественно в Нижегородской губ. В Петербург прибыл в декабре, постоянной квартиры не имел; то ночевал у родных… то где попало, даже на улицах. Сознаюсь, что намерен был убить государя, но действовал я один – сообщников у меня не было. Мысль об этом возникла у меня после покушения на жизнь шефа [жандармов]».