Себастьян Хаффнер - Уинстон Черчилль
Внешне его существование в эти десять лет было полностью приятным: большинству людей оно казалось бы завидным. Он жил в своём имении Чартуэлл в Кенте, которое приобрёл на свои доходы от книги «Мировой кризис», и в котором он разводил сад и постоянно что–то достраивал, частично буквально собственными руками: он изучил ремесло каменщика, одев старую фетровую шляпу, в поте лица своего воздвиг кирпич за кирпичом несколько стен и пристроек, также настаивал на том, чтобы быть принятым в профсоюз рабочих–строителей, что члены профсоюза восприняли как весьма дурную шутку. Он сажал деревья, устраивал пруды для украшения, кормил золотых рыбок, разводил экзотические виды бабочек, путешествовал, писал картины. Его дети — сын и три дочери — были уже зрелыми молодыми людьми в эти годы, и он находил время, чтобы быть для них интересным, великодушным и добросовестным, впрочем, также несколько подавляющим своим авторитетом отцом. «За эти праздники мы с тобой разговаривали больше», — заметил он при случае своему сыну Рандольфу, — «чем мой отец разговаривал со мной за всю свою жизнь». У него было много посетителей, он разговаривал о политике с друзьями и незнакомцами вплоть до глубокой ночи, говорил больше, чем слушал, пил иногда больше, чем ему было бы полезно, и курил бесчисленные чрезвычайно крепкие гаванские сигары.
Впрочем, он хотя и был праздным, но никак не был бездеятельным. Он вёл в высочайшей степени продуктивное и успешное существование журналиста и писателя. В эти годы он стал тем, кого сегодня называют колумнистом: он писал еженедельные комментарии к мировой политике, которые печатались и хорошо оплачивались в Англии и во многих других англоговорящих странах, и с полным правом — то, что выходило из–под пера Черчилля, было первоклассной журналистикой, хорошо информированной, глубоко продуманной, сильно и блестяще сформулированной и высказанной напрямик. Однако это было лишь побочной работой, хотя и главным источником доходов. Его главной работой считался большой литературный замысел. Шесть лет потребовалось для написания четырёхтомной биографии его предка Мальборо, которые выросли в колоссальную картину эпохи расцвета барокко. Эта биография после книги «Мировой кризис» — вторая вершина его литературного творчества, произведение старомодно выпячивающегося изобилия, в своей воображаемой, проходящей близко перед глазами силе заклинания и возрождения сравни одновременно появившейся тетралогии Томаса Манна «Иосиф и его братья». И поскольку он был к этому готов, он приступил к также четырёхтомной «Истории англоговорящих народов», которая впрочем, при всей светящейся красочности и занимательности, более отчётливо показывает его пределы как историка.
Для любого другого человека всего этого было бы достаточно и более чем достаточно в работе, развлечениях и в содержании жизни. Для Черчилля этого никогда не хватало, чтобы забыться. При этом ведь он был — мы почти что забыли главное — всё это время ещё и вполне активным политиком, только вот правда лишённым влияния, безуспешным политиком. В течение всех десяти лет он был депутатом в палате общин, и именно прилежным депутатом; он выступал с речами в парламенте — много речей, и среди них его величайшие; он заседал в комитетах, придавал большое значение тому, чтобы поддерживать связи в министерстве иностранных дел и в оборонных министерствах и оставаться лицом, имеющим доступ к секретной информации. Он делал парламентские запросы, вёл агитацию и устраивал заговоры: только вот всё это без существенного воздействия и без видимого успеха. Он стал безнадёжным аутсайдером, индивидуальным оппонентом, списанным со счёта общественным мнением, порвавшим со всеми тремя партиями, великим человеком вчерашнего дня, которого хотя и слушали уважительно и терпеливо, во всяком случае, с определённым эстетическим восхищением, но через которое, однако переходили к текущей повестке дня.
Что всегда занимало Черчилля — мировая история и политика Англии — шло в эти десять лет своим чередом, как если бы Черчилля вообще не существовало. Всё, что он писал или говорил, ни в малейшей степени ничего не меняло. И трудно сказать, что повергало его в более глубокое отчаяние: путь, по которому пошла мировая история — и политика Англии — и который, по его мнению, вёл к несчастью и бесчестью — или как раз то, что он ни в малейшей степени не может ничего изменить.
Видеть, как приходит беда, уже было достаточно скверно; однако не иметь возможности её отвести, оставаться бездеятельным — это пожалуй было всё же самое плохое. Да, возможно, что вынужденная бездеятельность была бы ещё хуже без ясного видения приближающейся катастрофы — которое всё же наряду с этим содержало искорку наиболее глубоко скрытой надежды, что всё же ещё раз должны увидеть, насколько он был прав, и что он ещё раз будет востребован.
В действительности ведь в Черчилле в эти десять пустынных лет неосознанно для него самого и всех других аккумулировался политический капитал, который его затем, в 1940 году, сделал военным премьер–министром, какое–то время в Англии почти всесильным, неприступным и неуязвимым. Не его блестящая юность — которая в 1940 году была изрядно забыта; не его роль в Первой мировой войне — которая всегда оставалась спорной; не его политика в первое послевоенное десятилетие — которая сама его немногим друзьям и почитателям причиняла неловкость. Исключительно ясный взгляд и стойкость одинокого предостерегающего и взывающего в пустыне тридцатых годов неожиданно дали ему затем в 1940 году репутацию человека, который единственный всегда был прав и как единственный возможно ещё сможет принести спасение.
Черчилль — также и как раз Черчилль начала тридцатых годов — совершенно не был антифашистом, скорее напротив. Он не был также врагом Германии, хотя в широких кругах немцев вплоть до сего дня его считают таковым. Он не любил Германии, как он любил Францию или Америку, однако он уважал её, даже восхищался ею в определённом смысле и был после Первой мировой войны, как и снова после Второй, целиком и полностью за то, чтобы принять Германию в западное объединение как партнера и союзника. Сначала он вовсе не имел ничего особенного против Гитлера — за исключением того, что тот своим антисемитизмом вызывал у него неодобрительное удивление. Лишь с течением времени у него развилось настоящее отвращение от жестокости и присущей этому зловещему типу хватки люмпена. В начале тридцатых об этом не было речи. Он даже тогда при случае выразил надежду на то, что если бы Англия когда–либо должна будет проиграть большую войну, как это произошло с Германией в Первой мировой, то и в ней появился бы Гитлер. А в 1932 году Черчилль был совершенно готов встретиться с Гитлером в обществе, когда он по следам похода своего предка Мальборо приехал в Мюнхен.
Нет, то, что Черчилль начиная с 1932 года и затем всё сильнее в годы 1934, 1935 и 1936 стал великим поборником вооружения Англии — и в связи с этим по необходимости великим предостерегателем в отношении вооружения Германии — имело сначала, по меньшей мере в преобладающей степени, совсем другие, впрочем не задевающие честь, однако всё же более земные, политико–тактические причины. Черчилль так сказать соскользнул в своё соперничество с нацизмом — с тем уточнением лишь, потому что он был по темпераменту противником любой политики умиротворения и потому что теперь объектом английской политики умиротворения — после партии лейбористов и Индии — стали нацисты. Возможно, что короткий личный контакт Черчилля с нацистским движением в Мюнхене в 1932 году разбудил в нём нечто глубокое и испугал его; сам воин по происхождению и инстинктам, он пожалуй распознал воинственное, так сказать, унюхал его там, где встретил. Однако непосредственно важнее было то, что Черчиллю тогда настоятельно требовался предмет, который мог бы снова привести консервативную партию в согласие с ним и открыть для него перспективы на возвращение к власти и к службе. И вопрос о вооружении обещал стать таким предметом.
Большинство консерваторов не были инстинктивными сторонниками разоружения. Пацифизм или идеология Лиги Наций были больше уделом левых; массы консерваторов в душе всегда были больше за то, чтобы сделать себя как можно более сильными и полагаться на свои собственные силы, и здоровый призыв к этим взглядам обещал упасть среди них на плодотворную почву. В действительности Черчилль с этим призывом в 1934 и в 1935 гг. некоторое время мало увеличивал своё влияние. Когда же консервативное правительство весной 1936 года — Гитлер тогда уже ввёл всеобщую воинскую повинность и оккупировал Рейнскую область — решилось, всё ещё с осторожностью, на политику вооружения и создало новую должность министра по координации по делам обороны, то Черчилль казался для этого поста подходящим, почти что неминуемым человеком. Однако Болдуин обошёл его. Он не хотел чрезмерного вооружения. И ещё он пожалуй не хотел иметь в кабинете министров белой вороны.
