Евгений Анисимов - Афродита у власти. Царствование Елизаветы Петровны
В этом смысле демократичный в обращении Петр знал меру, и те милости и блага, которыми он осыпал саму Екатерину, царь не собирался распространять на ее босоногую семью. И неслучайно — крестьянские родственники Екатерины могли нанести ущерб престижу династии, бросить тень на царских детей. Придя в 1725 году к власти, Екатерина долго не вспоминала о своей родне, но те сами дали о себе знать — вероятно, они решили действовать, когда до них докатилась весть о вступлении сестрицы на российский престол. Рижский губернатор князь Аникита Репнин в 1726 году сообщил в Петербург, что к нему пришла крепостная крестьянка Христина Скавронская и жаловалась на притеснения, которым подвергал ее помещик. Христина сказала, что она сестра императрицы. Екатерина I была поначалу явно смущена. Она распорядилась содержать сестру и ее семейство «в скромном месте и дать им достаточное пропитание и одежду», а от помещика, под вымышленным предлогом, взять и «приставить к ним доверенного человека, который мог бы их удерживать от пустых рассказов», надо полагать — о трогательном босоногом детстве боевой подруги первого императора.
Однако через полгода родственные чувства взяли свое. По приказу императрицы семейство Скавронских срочно доставили в Петербург, точнее, в загородный дворец, в Царское Село, подальше от любопытных глаз злопыхателей. Можно себе представить, что творилось в Царскосельском дворце! Родственников было очень много. Кроме старшего брата Самуила прибыл средний брат Карл с тремя сыновьями и тремя дочерьми, сестра Христина с мужем и четырьмя детьми, сестра Анна также с мужем и двумя дочерьми — итого не меньше двух десятков нахлебников. Оторванные от вил и подойников, деревенские родственники императрицы еще долго отмывались, учились приседать, кланяться, носить светскую одежду. Разумеется, обучить их русскому языку было некогда, да это было не так уж и важно: все они в начале 1727 года получили графские титулы, а также большие поместья и стали сами богатыми помещиками. Правда, сведений об особой близости семейства с императрицей Екатериной что-то не видно.
И вот теперь, в 1730-е годы, все эти новоявленные графы и особенно графские дети стали льнуть ко двору цесаревны — своей единственной родственницы в «верхах». Елизавета приблизила к себе Анну Карловну, свою молодую тетку, покровительствовала и другим своим родственникам, считая себя главой всей большой крестьянско-графской семьи. «Надеюсь, что вы не забыли, что я большая у вас», — писала Елизавета вдове своего дяди графа Федора Скавронского, когда та попыталась распорядиться вотчинами мужа по своему усмотрению. Одним из родственников она помогала советом, другим посылала деньги, двоюродного брата пристроила в Сухопутный кадетский корпус, потом хлопотала о повышении его в чине — без протекции получить новый чин было, как всегда в России, трудно.
Впрочем, несмотря на пристальное внимание агентов Тайной канцелярии, в занятиях этой молодежи никакого политического криминала не было: окружение Елизаветы вполне беззаботно проводило время, и заводилой во всех их затеях выступала сама цесаревна. Лучше нее никто не мог ездить верхом, танцевать, петь, даже писать стихи и сочинять песни. До нашего времени дошло несколько песен, написанных — или, как тогда говорили, напетых — Елизаветой. И все эти песни были грустными. В одной из них, уже упомянутой выше, пелось о печальной красавице-нимфе, сидящей на берегу ручья:
Тише же ныне, тише протекайте,чисты струйки, по пескуИ следов с моих глаз вы не смывайте,смойте лишь мою тоску.
О чем, казалось бы, грустить и тосковать цесаревне, окруженной всеобщим восхищением и ласками? Можно было уехать в загородное имение Царское Село, скакать по полям, охотиться с собаками или соколами, устраивать прогулки на воде или маскарады — да мало ли найдет себе занятий молодежь, когда есть досуг и фантазия! Можно было заняться и хозяйством: по письмам Елизаветы видно, что она, несмотря на огромные траты, была рачительной и даже прижимистой хозяйкой имения; это вообще оставалось ее свойством на всю жизнь — разорять казну немыслимыми тратами и одновременно экономить по мелочам. «Степан Петрович, — пишет она своему городскому приказчику, — прикажите объявить, где надлежит для продажи яблок, а именно в Царском и в Пулковском, кто пожелает купить, понеже у нас уже был купец и давал за оба огорода пятьдесят рублев, и мы оному отказали затем, что дешево дает, того ради прикажите, чтобы в нынешнее время, покамест мы здесь чтобы продать, а то уже и ничего не видя валятся». В общем, заняться Елизавете было чем, тем более что с 1731 года уцесаревны начался роман с красавцем Алексеем Разумовским.
Но нет! Грустно было красавице Елизавете. Как повествует одно из дел Тайной канцелярии, стоял как-то солдат гвардии Поспелов на часах во дворце цесаревны и слышал, как госпожа вышла на крыльцо и затянула песню: «Ох, житье мое, житье бедное!» В казарме Поспелов рассказал об этом своему другу солдату Ершову, а тот, не подумав, и брякнул: «Баба бабье и поет!» Это было весьма грубовато, но совершенно точно. Благополучие девицы в тогдашнем обществе было непрочным, а будущее — тревожным. Елизавета понимала, что, даже если она будет жить тише воды, ниже травы, все равно — уже фактом своего существования она представляет опасность для государыни. О том, что цесаревна Елизавета Петровна имеет шансы на престол, иностранные дипломаты писали из Петербурга постоянно, особенно учитывая сложившуюся в России династическую обстановку, которую нельзя было не назвать весьма оригинальной. Как мы помним, пришедшая к власти в 1730 году Анна Иоанновна уже в следующем году подписала указ о том, что престол отойдет к принцу, который родится от будущего брака тогда еще тринадцатилетней племянницы, дочери царевны Екатерины Иоанновны, принцессы Анны Леопольдовны и неизвестного еще ее мужа. Брак состоялся в 1739 году, ребенок родился в 1740, но и после этого сбросить цесаревну с династического счета было невозможно.
Говорили в обществе и о том, что мать будущего наследника престола, принцесса Мекленбургская Анна Леопольдовна, не православная. Правда, в 1733 году это поспешили исправить — племянницу императрицы окрестили по православному обряду. Тем не менее «все эти обстоятельства, — писал в Париж Маньян, — дают возможность предполагать, что, если бы царица скончалась, цесаревна Елизавета могла бы легко найти сторонников и одержать верх над всеми другими претендентами на российский престол». И хотя претензии Елизаветы на власть при живой Анне Иоанновне были, что называется, писаны вилами по воде, а рассказы о ее намерениях оставались во многом домыслами дипломатов, цесаревна не могла не дрожать от страха за свое будущее. Ведь она была в полной власти императрицы и отлично понимала, что достаточно только одного высочайшего слова — и ей придется ехать в глухую германскую землю, чтобы стать женой какого-нибудь немецкого ландграфа или герцога, и смотреть всю жизнь, как тот экономит каждый грош на свечах или, наоборот, проматывает ее доходы. Одно только царское слово — и она уже будет пострижена в каком-нибудь дальнем монастыре, а судьба княжны Прасковьи Юсуповой, сгинувшей за свой длинный язык и строптивость в темной и холодной келье, может стать и ее судьбой.
Вот тут-то и спасал… театр. В маленьком зале горстка зрителей — только свои, доверенные люди — завороженно смотрели на сцену, где в неверном свете свечей разворачивалась перед ними драма о «преславной палестинских стран царице» Диане, жене царя Географа, — красивой, доброй, милой — ну вылитая наша госпожа! Ее нещадно гнетет и тиранит злая, грузная, конопатая свекровь. И переглядываться зрителям не нужно: и так ясно, кого вывел на сцену доморощенный драматург Мавра Шепелева — а именно она написала пьесу, которую захватили люди Ушакова у регента Петрова в 1735 году. Плачут зрители, не в силах помочь оклеветанной свекровью, опозоренной, изгнанной мужем в пустыню Диане. Ко всем прочим несчастьям львица утаскивает у нее сына-младенца! О, горе!
Но все же есть Бог на свете и правда на земле! Некие путешественники случайно находят несчастную и ее дитя в пустыне, привозят их к обманутому матерью Географу, все недоразумения разъясняются, неправды и интриги зловредной свекрови разоблачены, и Диана с триумфом занимает место на троне рядом с мужем. В таком же аллегорическом духе писались и ставились и другие спектакли этого, как потом скажут исследователи, «оппозиционного театра Елизаветы Петровны» на Смольном дворе — так называлась загородная дача цесаревны. Истинно, театр — волшебная, необыкновенная вещь. Театральное чудо победы добра над злом, красоты над безобразием, правды над несправедливостью свершалось всякий раз на глазах нашей красавицы и ее молодых друзей, и всем им, вероятно, казалось, что вот-вот это чудо произойдет и с ними. Разве не об этом говорилось в пьесе о Лавре: «Ни желание, ни искание, ни помышление, но Бог, владея всем, той возведе тя на престол Российской державы, тем сохраняема, тем управляема буди во веки!» На подмостках театра мечты они разыгрывали свою грядущую жизнь. Но самое удивительное — это то, что ни актеры, ни зрители, сидевшие в маленьком зале, даже в самых смелых мечтах не предполагали, что сбудется всё, о чем они думали втайне, что их ждет действительно сказочное, волшебное будущее, что все они станут богаты, знатны, славны, к ним будут прислушиваться первейшие сановники и иностранные дипломаты, что они войдут в русскую историю как сподвижники императрицы Елизаветы Петровны, которой предстоит править Россией целых двадцать лет! И самое важное — они не знали, КАК СКОРО ЭТО ПРОИЗОЙДЕТ!
