Средиземноморская Франция в раннее средневековье. Проблема становления феодализма - Игорь Святославович Филиппов
Pater familias был подлинным хозяином всего семейного имущества; подвластные могли иметь его лишь в держании. Юристы говорят со всей ясностью, что никто из подвластных не может владеть чем-либо, но домовладыка может владеть чем-то через них. Иногда эта мысль выражена несколько иначе: владеть чем-либо подвластные могут лишь от имени отца семейства[3916]. Как бы возмещая домочадцам неудобства и издержки имущественного полновластия домовладыки, закон предусматривал всемерную охрану их прав как наследников; неслучайно, регулирование порядка наследования разработано в римском праве очень подробно. Однако при жизни домовладыки подвластные находились в незавидном положении — во всяком случае, с точки зрения буквы закона. Достаточно сказать, что отец семейства не мог им ничего подарить: юридически такой акт не имел смысла, поскольку получалось, что он дарит сам себе[3917]. С этим ограничением связана практика "предбрачного дара" жениха невесте (donatio ante nuptias), своеобразие которого особенно очевидно при сравнении с германским обычаем "утреннего дара" мужа молодой жене (morgengabe). Подарки, которые, конечно же, делались внутри римской семьи, не подпадали под действие цивильного права и не считались дарами в юридическом смысле слова.
Особняком стояло приданое, но его статус лишь оттенял общую норму; распоряжение им было регламентировано с тем, чтобы обеспечить жену на случай развода или вдовства, а детей — на случай ее преждевременной смерти (соображения справедливости играли подчиненную роль)[3918], но, как уже отменялось, на время брака имущество, составлявшее приданое, входило в доминий мужа в качестве своеобразного узуфрукта, а с прекращением брака права на это имущество мог предъявить ее отец. В имперский период замужняя женщина обладала значительной правовой самостоятельностью, распространявшейся, однако, лишь на то имущество, которое она принесла в дом мужа; его родовым имуществом она не распоряжалась ни в коей мере, и даже ее наследственные права были ограничены до предела.
Будучи бесспорным господином семейного имущества, домовладыка не мог, однако, распоряжаться им безоглядно. В глазах римлян, подлинный домовладыка рачителен (diligens)[3919], поэтому расточительство порицалось и даже наказывалось. Уже законы XII таблиц ставили расточителя (prodigus) на одну доску с безумным и отказывали ему в дееспособности, и юристы классической эпохи были с этим согласны[3920]. Он не имел права составить завещание, совершать сделки, принимать на себя обязательства, не мог эманципировать подвластных, его согласие на их браки не имело силы, хозяйственные и судебные дела за него вел специально назначенный магистратом куратор. Источники не позволяют определить, где проходила грань между расточительством и жизнью в свое удовольствие (гостеприимство почиталось у римлян за добродетель, а скаредность за порок; с другой стороны, неоднократно принимались законы против роскоши), но, судя по всему, речь шла не о мотовстве как таковом, а о бесхозяйственности и отсутствии заботы о благосостоянии детей. Формула преторского запрета звучала в этом случае так: "Поскольку ты своим небрежением расточаешь отцовское и дедовское имущество и детей своих ввергаешь в нищету, запрещаю тебе управлять делами и участвовать в обороте"[3921]. Родовой (а не индивидуальный)характер собственности проявляется в этой формуле очень наглядно, в связи с чем уместно напомнить, что в древности семейное достояние делилось на familia и pecunia[3922]. Инициаторами объявления домовладыки расточителем выступали его наследники, община же действовала в их интересах, поскольку на карту была поставлена возможность выполнения ими в дальнейшем обязанностей полноценных граждан. Эта забота проявлялась и в том случае, если домовладыка отказывал подвластным в подобающем обеспечении. Магистрат мог, по их жалобе, приговорить отца семейства к выплате им вспомоществования (alimenta).
Та же логика прослеживается в нормах, регулировавших право наследования посредством завещания. На ранних этапах римской истории домовладыка пользовался свободой завещания и даже не был обязан как-то мотивировать свои решения на этот счет. Подвластные, однако, были вправе, в случае несогласия с этими решениями, апеллировать к суду претора, а тот — внести в завещание серьезные коррективы и даже вовсе объявить его ничтожным, гарантируя в какой-то мере соблюдение прав и интересов подвластных. Так, неупоминание в завещании ближайших родственников влекло за собой признание его недействительным[3923]. Если завещание было "с самого начала составлено не по праву, или, будучи составлено по праву, затем утратило силу или стало недействительным", претор мог объявить наследником лицо, не названное в завещании и даже вопреки его тексту; в этом случае речь шла о bonorum possessio contra tabulis[3924]. Нисходящие и восходящие родственники имели безусловное право на пересмотр завещания, братья и сестры завещателя — только в том случае, если тот предпочел им personae turpes (актеров, гладиаторов, сводников, проституток и т. д.), чьи гражданские права были ограничены. Во всех других случаях боковые родственники отца семейства не могли вмешиваться в его имущественные распоряжения[3925]. Претор был вправе аннулировать или видоизменить условия завещания даже в случае прямого и официального лишения наследства (exhereditatio)[3926]. С другой стороны, поскольку наследовались и обязательства умершего, названный в завещании наследник мог отказаться от наследства. Подвластные обрели это право не ранее конца республиканской эпохи; оно не распространялось на отпущенных по завещанию рабов[3927].
Объявление завещания недействительным, по иску обойденных в нем родственников, мотивировалось тем, что завещатель был "как бы не в своем уме" (quasi non sanae mentis). Параллель с осуждением расточительства очевидна. В обоих случаях редко кто сомневался в душевном здоровье домовладыки, но его нежелание позаботиться о наследниках и злоупотребление семейным имуществом расценивались обществом как недопустимая аномалия и на этом основании приравнивались к безумию. Как объясняет Марциан, "иску о неподобающем завещании придается та окраска, как будто завещатель был не в здравом уме, когда составлял завещание.
