А. Фурсов - De Secreto / О Секрете
Филолог и литератор Е.Е. Мень по каким-то причинам занялась проблемой детского аутизма. Я не буду высказывать предположений о побуждающем мотиве, поскольку давал в 1984 г. клятву Гиппократа, обязывающую к этике и деонтологии в профессиональной деятельности — и, соответственно, при использовании профессиональных знаний. (По тем же причинам ниже в тексте будут встречаться аббревиатуры вместо имён живых людей или людей, у которых живы близкие родственники. Оговорюсь сразу, что эти принципы я намеренно, произвольно (arbitrarily) не распространяю на глобальный истеблишмент и специально объясню, почему.)
В эфире телеканала «Дождь» Екатерина Евгеньевна с высоты знаний, почерпнутых у непререкаемо авторитетных для неё западных специалистов, утверждала, что все дети-аутисты а) на самом деле хотят говорить и б) не говорят потому, что не могут справиться с собственными эмоциями. Из этого допущения прямо следует, что любого ребенка-аутиста можно компенсировать с помощью психологических (немедикаментозных) средств. Речь идёт исключительно о компенсации — посредством создания вокруг этих детей супердеонтологической, то есть оранжерейной среды. Стремиться к излечению, согласно авторитетам госпожи Мень, вовсе не нужно. Эта ненужность обосновывается неологизмами, ловко переведёнными на русский: «нейротипики» — это обычные люди, «нейроотличные» — это аутисты. Двойное значение слова «отличный» в русском языке привносит ноу-хау: быть аутистом лучше, чем нормальным человеком. Ergo не следует извлекать аутиста из его особого мира: пусть там живёт.
Я не зря так подробно излагаю теорию, позаимствованную Екатериной Евгеньевной у современных якобы учёных. На самом деле это не учёные, а функционеры. Они в той же степени не-специалисты в психологии, не говоря уже о клинической психиатрии, в которой защитник абстрактных прав человека в Чечне — не специалист по культуре Чечни. Функционер, находящийся на службе глобального управленческого аппарата, в данном случае из системы современной Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), стрижёт под одну универсальную гребенку абсолютно разные клинические состояния, не считая нужным разбираться в их причинах и даже в их содержании.
Поясняю: аутизм — это не заболевание, а синдром. Он возникает по разным причинам и имеет разные исходы. Рассматривать этот синдром вне других синдромов — значит априорно отказываться от установления диагноза. Что это означает на практике? Это означает, например, что если аутичный ребенок, помимо нарушений общения, страдает нарушениями восприятия — например, слуховыми галлюцинациями, то мы можем об этом узнать посредством суррогатов речевого контакта (предлагаемых авторитетными для г-жи Мень функционерами), а можем не узнать. А поскольку мы заведомо отказываемся от диагностики и лечения основного заболевания, то мальчик или девочка как ходит с «голосами», так и будет ходить. А «голоса» могут что-нибудь приказать сделать. Не обязательно доброе. Не обязательно с собой — может быть, с мамой. Я не стал бы об этом говорить, если бы с этим не встречался в клинике.
Когда в процессе разработки приоритетного национального проекта «Здравоохранение» узкие профессионалы правдами и неправдами старались включить тот или иной институт в программу, один особо ушлый нейрохирургический коллектив умудрился добиться включения в перечень высокотехнологических услуг имитацию операций на макете головы. Психологическое лечение аутизма неустановленного генеза — сродни лечению макета головы.
Какое отношение это имеет к выбрасыванию за борт революции академика Снежневского? Прямое. Потому что Андрей Владимирович Снежневский был классиком нозологической психиатрии. Того направления, которое стремится к поиску первопричины, и даже если эту первопричину сегодня установить невозможно — к отграничению одних состояний и процессов от других, которые по-разному возникают, протекают и лечатся. Сначала установи, что скрывается за фасадом синдрома, а потом уже лечи.
Почему мишенью революционерки стал именно академик Снежневский, а не кто-нибудь ещё? Потому что в конце 1980-х гг., в позднюю перестройку, в мировых, особенно британских и американских, СМИ была развёрнута кампания против так называемой карательной психиатрии, персонифицируемой (уже посмертно) интеллектуальным лидером советской психиатрической школы. Имя Снежневского было приравнено к «психиатрическому Сталину». За что? За гипердиагностику. То есть за наклеивание «ярлыка шизофрении» произвольно, по ничтожным основаниям и по поведенческим, в том числе политическим мотивам.
С чего эта кампания начиналась? С подписания Советским Союзом Хельсинского соглашения. Правда, в 1970-х гг. претензии к советской психиатрии у мировой общественности возникли не по поводу диагностики, а по поводу применения отдельных видов психотропных препаратов (галоперидола) к конкретным диссидентам Ковалеву и Плющу. Нельзя сказать, что это помогло другим диссидентам — Илье Габаю, Юрию Титову, Льву Лубману, Владимиру Данилову. Все они оказались на долгожданной воле наедине со своими психозами. И никто не составляет мартиролог из известных в узких кругах трагических исходов — итогов отказа от лечения.
В 1974 г. ленинградский судебный психиатр Марина Вайханская эмигрировала на Запад с запрятанной в багаж связкой историй болезни — «доказательством карательной медицины». Её супруг Виктор Файнберг неоднократно арестовывался за участие в политических протестных акциях, в том числе в знаменитой акции против ввода войск в ЧССР. Правда, в первый раз этот правозащитник лечился ещё в 1950-х гг., и диагноз «шизофрения» поставила ему профессор Раиса Яковлевна Голант, принадлежавшая отнюдь не к так называемой московской школе (склонной к широкому толкованию шизофрении), а к ленинградской (склонной, наоборот, к гипердиагностике). Голант, более того, числится в «жертвах Снежневского», о чём будет сказано ниже.
Чем закончилась эта история? Файнберг ни политиком, ни литератором не стал. Спустя много лет его видели в Париже в компании чеченского оппозиционера-эмигранта Ахьяда Идигова. Файнберг утверждал, что накануне специально подосланный агент ФСБ пытался проломить ему голову (комментарии лиц, которые его знают, были весьма выразительны) (2). Врач Вайханская сделала профессиональную карьеру психоаналитика. Для остальных последствия состояли в том, что в начале 1990-х гг., когда в России был страшный дефицит психотропных средств (большинство импортировалось из ГДР, ЧССР и союзной Югославии), директорам отечественных медицинским учреждений отказывали в поставке лекарств на том основании, что наша психиатрия недостаточно демократизирована.
Больше всего тогда не хватало антидепрессантов. Но в тот период некоторые новаторы из Независимой психиатрической ассоциации — я имею в виду её соучредителя Александра Пинхосовича Подрабинека — считали, что в росте суицидов ничего ужасного нет. Поскольку в любом случае один человек, то есть психиатр, не имеет права вмешиваться в частное решение другого человека, то есть больного, в частности, в решение о самоубийстве.
С тех пор многое изменилось как на фармацевтическом рынке, так и в головах. Независимые психиатры сами столкнулись на практике с последствиями «либерализации диагностики». Далеко не все больные, оказавшиеся от психиатрического наблюдения после того, как эксперты НПА признали их здоровыми или лёгкими невротиками, оказались им в итоге благодарны, не говоря об их родственниках. Оставшиеся без диагноза больные были автоматически выброшены из очереди на улучшение жилищных условий по медицинским показаниям, без льгот на покупку лекарств, которые стали многократно дороже, без пенсий по инвалидности.
Закон «О неотложной госпитализации», принятый под давлением озабоченного мирового сообщества, запретил недобровольно стационировать больных за исключением случаев, когда состояние пациента угрожает жизни его или окружающих. То есть если больной склонен к агрессии и/или суициду (депрессивно-бредовые больные иногда убивают вместе с собой родственников, чтобы спасти семью от грозящего всем, как им кажется, преследования или катастрофы — это называется расширенным суицидом), то согласия больного не требуется. А как быть в случае, если мир кажется в обострении цветущим и прекрасным, собственные возможности безграничными и скромный инженер отправляется в дорогой ресторан, по пути раздаёт деньги прохожим, а когда попадает в долги, беззаботно подписывает с малознакомым доброжелателем договор о продаже квартиры? Он ведь никого не убивает, он, напротив, готов каждого встречного расцеловать. Его действия «всего лишь» опасны для экономического состояния его самого и его родственников. Но таких больных было не разрешено стационировать законом, принятым как раз в момент возникновения свободного рынка недвижимости.
