Коллектив авторов - Источниковедение
Возвращаясь к примеру ставропольского историка, мы можем заключить, что он проводил презентацию сконструированного им прошлого именно таким образом не от незнания правил научной работы, а от того, что цель, которую он ставил перед написанием истории, была другой – не связанной со строгой научностью. Этот историк презентировал социально ориентированный тип исторического знания.
Процесс деконструкции исторического текста, в частности выявление оперативной фазы объяснения, позволяет анализировать теоретическую конструкцию, при помощи которой историк объясняет исторический процесс.
Например, В. С. Борзаковский (1834–?), автор «Истории тверского княжества» (это издание магистерской диссертации Борзаковского было удостоено Уваровской премии), создавая объяснение процесса появления древнерусских городов, сослался на мнения В. В. Григорьева (1816–1881), И. Д. Беляева (1810–1873) и К. Н. Бестужева-Рюмина о причине градообразования[759], но совершенно не учел, что указанные им известные ученые были сторонниками разных взглядов на этот вопрос. Первый историк – ориенталист – был сторонником торгового происхождения городов (городские укрепления строились уже после)[760], второй вел их происхождение от нужд обороны[761], а третий – от поселений славянских общин-жуп и княжеской политики[762]. То есть Борзаковский не предусмотрел, что в исторической науке не существовало единого теоретического объяснения причины градообразовательного процесса. Произведение вышеприведенного историка отвечает видовой характеристике такого историографического источника, как монография, однако, как показывает анализ, знание автором российской историографии второй половины XIX в. оказалось поверхностным.
Обратимся еще к одному примеру – произведению Д. И. Иловайского (1832–1920) «Разыскания о начале Руси. Вместо введения в русскую историю» (1876). Этот труд представляет интерес уже тем, что предварительный анализ его названия и структуры дает основание для вывода о неоднозначности такого исторического произведения как историографического источника. В названии автор употребил слово «разыскания», позволяющее предположить, что перед нами научное исследование. Согласно толковому словарю В. И. Даля (1801–1872), слова «разыскать», «разыскивать» означают в том числе «исследовать, доискиваться истины»[763]. Однако в структуре интересующего нас произведения современный историк найдет не только «исследование» («Болгары и Русь на Азовском поморье. Историческое исследование»), но и «очерк» («Эллино-скифский мир на берегах Понта. Историко-этнографический очерк»), и даже «Записки и ответы». Сам автор предваряет книгу словами, что это начало большой работы по русской истории, «по возможности соответствующей научным требованиям настоящего времени [выделено мной. – С. М.]». Деконструкция произведения Иловайского позволяет выявить очерковый характер не только того раздела, в котором есть указание на «очерк», но и того, который назван «исследованием», кроме того, в книгу включены ранее публиковавшиеся в журналах статьи полемического характера, относящиеся к материалам историографических дискуссий как виду историографических источников.
Разбор литературной фазы историографической операции произведения Иловайского укрепляет уверенность в том, что данное произведение не имеет отношения к научному исследованию. Например, говоря об историографии одного из выясняемых вопросов, историк замечает: «Что касается до пособий [произведений историков. – С. М.], то предмет наш имеет весьма обширную литературу. Назовем только те издания, которые мы имели под рукой…»[764]. То есть, проводя исследование, Иловайский не стал утруждать себя изучением историографии вопроса. Или такой риторический ход автора: «Открытие новых исторических источников [здесь и далее выделено мной. – С. М.] и особенно местные изыскания, может быть, дадут впоследствии более подробные сведения о судьбах этой Азово-Черноморской Руси»[765]. Для Иловайского важен последний риторический прием, он призван убедить читателя в репрезентативности источниковой базы проведенного исследования, в исчерпанности (по крайней мере, на сегодня) изученной им темы. Но это совсем не так, автор выбирал только подтверждавшие его гипотезу исторические источники, на которые даже не всегда давал указания.
Дополнить проведенный источниковедческий анализ можно включением произведения Иловайского в историографический процесс последней четверти XIX – начала XX в. В год издания Иловайским труда «Разыскания о начале Руси. Вместо введения в русскую историю» и первого тома «Истории России»[766] ведущий рубрику «Библиографический листок новых русских книг» в журнале «Русская старина» историк В. С. Иконников (1841–1923) отметил присущие Иловайскому как художественность, так и научность подачи материала, написав: «Простота и художественность изложения, свойственные вообще трудам автора, и строго научное направление – отличительные качества его нового сочинения»[767]. Но уже в 1891 г., когда кроме «Разысканий о начале Руси» выйдут из печати уже три тома «Истории России» Иловайского, другой русский историк, С. Ф. Платонов, укажет именно на их ненаучный (художественный) характер, подчеркнув: «Мы отрицательно отнеслись к той мысли, что труд г. Иловайского может влиять на развитие нашей историографии или отражать во всей полноте ее современные успехи. Но мы далеки от того, чтобы отрицать назидательное значение „Истории“ г. Иловайского для среды не-специалистов, для читающей публики…»[768].
Отметив некоторые существенные моменты историографической деконструкции, теперь предложим пример систематической деконструкции одного историографического источника. Приступая к изучению произведения А. П. Щапова «Великорусские области и Смутное время (1606–1613 г.)» (1861)[769], исследователь предварительно знакомится с историографическими работами, авторы которых анализировали творчество этого историка. Надо сказать, что на данном этапе исследователь сталкивается с необычной ситуацией. Интересующий нас историк существует в трех ипостасях: Щапов-краевед[770] / Щапов-историк[771] / Щапов – социальный мыслитель[772]. В аннотации к одному из произведений о А. П. Щапове можно прочитать, что оно «посвящено деятельности и взглядам знаменитого сибирского историка [здесь и далее курсив мой. – С. М.] и активного политического и общественного деятеля, краеведа А. Щапова»[773].
Выше мы уже уточнили видовую принадлежность указанного историографического источника, отметив, что произведение А. П. Щапова представляет собой исторический очерк. Теперь можно переходить к деконструкции текста и, в частности, к выявлению оперативной фазы объяснения, так как подобная процедура позволит установить, в какой ипостаси в нем выступил историк.
В историческом очерке Щапова фазу объяснения выделить несложно, так как суть концепции «областности» в структуре очерка автор постарался представить до начала рассказа о событиях Смуты. Следует также отметить, что историк, обращаясь к сюжетам вхождения в состав Московского государства тех или иных княжеств и земель, выяснял их взаимоотношения с Москвой, и, таким образом, в каждом случае его объяснения выполняли задачу реконструкции прошлого посредством принятой концепции. Крупномасштабное описание, охватывающее значительный период истории (не только начало XVII в.), позволило Щапову поставить проблему, объяснение которой было противоположно концепциям истории государственного строительства, предложенным русскими историками. Не случайно автор упоминает Н. М. Карамзина (красочно описавшего трагедию Смуты), Н. Г. Устрялова (с его приторным патриотизмом, торжеством православия и единодержавия) и С. М. Соловьева (с концепцией «борьбы государственного наряда с родовым, противогосударственным началом»)[774].
В процессе деконструкции текста, выявляя в историографическом источнике фазу объяснения, мы должны решить три задачи: найти в произведении Щапова основания, позволяющие связать автора с практикой местной истории; выявить в историографическом источнике идеологический фактор, нарушающий научность работы; установить тип презентируемого в произведении исторического знания.
Оперативная фаза объяснения (в данном случае нам важна концепция «областности») начинается с «программного заявления» автора, актуализирующего произведение. У Щапова читаем:
