Сборник статей - И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата
«Сестра моя – жизнь. И сегодня в разливе…»
В том же «Неохотно и несмело. возможно, находится источник еще одного пастернаковского образа. И у Тютчева, и у Пастернака гроза меняет привычные природные цвета; ср.: «Зеленеющие нивы / Зеленее под грозой» (153) и «Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,/ Что в грозы лиловы глаза и газоны…» (1,116).
Возможно, с Тютчевым связан и еще один образ «Сестры…». Тютчев писал о счастье древних людей, понимавших язык природы: «Вы книгу Матери-природы / Читали ясно, без очков!..» («А.Н. М<уравьеву>»>59). У Пастернака в стихотворении «Зеркало» сама природа читает книги и пользуется очками:
Очки по траве растерял палисадник,Там книгу читает Тень.
(1,118)«Рождественская звезда» и «Рассвет»
Отзвуки Тютчева можно расслышать и в стихотворениях Юрия Живаго. Строки «Рождественской звезды» об ангелах «Незримыми делала их бестелесность, / Но шаг оставлял отпечаток стопы» (III, 539) напоминают образ из «Хоть я и свил гнездо в долине…»:
…По ним проходит незаметноНебесных ангелов нога…
(203)В «Рассвете» же Пастернак варьирует мотивы одноименного (и эквиметричного – Я4, аБаБ) стихотворения Тютчева – описывается утреннее пробуждение, рассвет предстает метафорой христианского возрождения. Ср.: «Вставай же, Русь! Уж близок час! / Вставай Христовой службы ради…» (157) и «Всю ночь читал я твой завет / И как от обморока ожил <.. >. Кругом встают, огни, уют, / Пьют чай, торопятся к трамваям…» (III, 540).
«Душа»
У Тютчева душа оказывается своеобразным эквивалентом рая для людей, с которыми поэта разлучили их смерти, и одновременно вместилищем воспоминаний о прошлом:
Душа моя, Элизиум теней,Теней безмолвных, светлых и прекрасных,Ни помыслам годины буйной сей,Ни радостям, ни горю не причастных…
(119)У Пастернака вместо поэтического «элизиума теней» появляются «могильная урна» с «прахом» и стилистически сниженная «пыль трупная» «мертвецких и гробниц». Важны здесь не только совпадающие начальные обращения («душа моя») и сопоставление души с вместилищем воспоминаний об ушедших («Ты стала усыпальницей, / Замученных живьем» [II, 150]). Пастернаковская «скудельница» – знак подчеркнуто высокого и «архаизирующего» стиля, в котором выдержано стихотворение Тютчева, что особенно ощутимо в строке: «Ни помыслам годины жизни сей» (119). «Година» тютчевской современности принадлежит «бесчувственной толпе». Ей у Пастернака соответствует «наше время шкурное», которому и противостоит душа, отстаивая высокую верность прошлому и умершим. Здесь подчеркнуто низкий стиль сменяется столь же подчеркнутым (и напоминающим о Тютчеве) высоким:
… Стоишь могильной урноюПокоящей их прах.
(II,151)Примечания
1 Пастернак Б. Полное собрание сочинений с приложениями: В п т. М., 2004–2005. Т. 10. С. 35. Далее цитаты из Пастернака приводятся по этому изданию, номера томов и страниц даются в скобках.
2 Сближение Гете и Тютчева возникало и в более раннем эпистолярии Пастернака. Н.Н. Вильям-Вильмонту поэт писал
23 ноября 1922 года: «С гётеанским происхождением Ленау и Тютчева надо Вас поздравить как с открытием, уличившим меня в невежестве, что, может быть, ослабляет силу моего поздравления» (VII, 414). Речь идет о задуманной в это время (и не завершенной) работе адресата, посвященной, как указывают комментаторы ПСС, «историческому развитию метафористики в мировой поэзии». Поскольку замысел этой работы был стимулирован книгой «Сестра моя жизнь», эпиграфом которой служит четверостишие из «Картины» Ленау (многократно отразившееся в «Сестре…»), резонно предположить, что Вильям-Вильмонт выявил в книге стихов Пастернака и тютчевское начало. Несколько в ином плане о Гете, Тютчеве (и их гипотетическом влиянии на Пастернака) говорится в письме М.И. Цветаевой от 18 сентября 1927 года: «Приложенные пять стихотворений («Ландыши», «Пространство», «История», «Приближенье грозы», «Сирень». – К.П.) в редакциях принимают очень восторженно, но ты мне скажешь, как и о Шмидте, не есть ли это модифицированный Ходасевич, т. е. не пришел ли я, дав возобладать над собой Гётеанско-Тютчевской стихии, тяготевшей над самим местом (Абрамцево и Мураново!) к какому-то подобью Ходасевичева „классицизма"» (VIII, 80). Летом 1927 года Пастернак жил на даче в селе Мутовки, расположенном неподалеку от аксаковского Абрамцева (И.С. Аксаков был зятем и биографом Тютчева) и Муранова, перешедшего от наследников Баратынского к сыну Тютчева. Факт этот отмечен в письмах к Р.Н. Ломоносовой от 20 мая (VIII, 34) и той же Цветаевой от 19 июня: «Завозился над Спекторским, кое-что обдумал, кое-что записал, нашел вновь, что Тютчев выдерживает, как всегда, предельное испытанье сырого зеленого соседства, облюбовал урок: сходить в Мураново <…> и о прогулке написать, что дадут сказать на тему: время, природа, поэзия (гётеанская гамма, внушаемая тут каждым оврагом, каждым часом, отданным лесу или реке)» (VIII, 46).
3 Оцуп Н. Борис Пастернак // Звено. 1928. № 5. С. 265–266.
4 Вроон Р. Знак близнецов: Опыт интерпретации первой книги Пастернака / Пер. с англ. М.Л. Гаспарова // Пастернаковские чтения. М., 1995. Вып. 2. С. 335–336. В примеч. 13 исследователь отсылает к изд.: Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч. СПб., 1913. С. 45; ср.: Тютчев Ф.И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1987. С. 54. Далее стихотворения Тютчева цитируются по этому изданию, страницы указываются в скобках.
5 См.: Гаспаров М.Л., Поливанов К.М. «Близнец в тучах» Бориса Пастернака: Опыт комментария. М., 2005. С. 58.
6 Вроон Р. Указ. соч. С. 343.
7 Флейгиман Л. Автобиографическое и «Август» Пастернака // Флейшман Л. От Пушкина к Пастернаку. М., 2006. С. 345.
8 Вроон Р. Указ. соч. С. 354 (примеч. 43).
9 Там же. С. 349.
10 Брюсов В.Я. Ф.И. Тютчев: Критико-биографический очерк // Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч. С. 30; курсивы Брюсова.
11 Бобров С. Лира лир. М., 1917. С. 8.
12 Ср.: «Предгрозье играло бровями кустарника» (I, т); параллелью так и не описанной (не разразившейся?) грозе оказывается состояние героя, который «вон вырывался, чтоб не разреветься» (I, но).
13 Ср. также в четвертой из «Вариаций» («Облако. Звезды. И сбоку —…»): «Задраны к небу оглобли. / Лбы голубее олив. / Табор глядит исподлобья, / В звезды мониста вперив» (1,174).
14 Флейшман Л. Борис Пастернак в двадцатые годы. СПб., 2003. С. 119.
Кэрен Эванс-Ромейн
Об одном романтическом подтексте романа «Доктор Живаго»
«Окно», «свеча» и «дождь» – весьма значимые мотивы творчества Пастернака, связанные с пограничностью обыденного и иного, таинственного, миров. Окно – граница меж внутренним (часто – домашним) пространством и внешним миром. Свеча разделяет мир ночи (часто – и творчества) и мир дневной, бытовой. Дождь, по слову Цветаевой, «пронзаемость» и «перерождение», «чудо» – переход в другой мир, и внешний, и внутренний1. Три взаимосвязанных мотива не раз привлекали внимание исследователей2. Обращалось внимание и на присутствие в творчестве Пастернака мотивов и механизмов «детской», «готической» и «мелодраматической» литературы, иногда восходящих к фольклорной (сказочной) традиции3. В нашей работе, посвященной выявлению одного из подтекстов романа «Доктор Живаго», речь пойдет о романе, написанном на исходе английского романтизма, завоевавшем большую популярность и прочно вошедшем в круг отроческого чтения, – о «Грозовом перевале» Эмили Бронте (1847).
Обратимся к одному из ключевых эпизодов «Доктора Живаго» (пятая глава «Прощание со старым», 9):
Лара уже покинула Мелюзеево, Живаго пока еще остается в госпитале.
Еще через некоторое время стал собираться в дорогу Живаго. Ночью перед его отъездом в Мелюзееве была страшная буря.
Шум урагана сливался с шумом ливня, который то отвесно обрушивался на крыши, то под напором изменившегося ветра двигался вдоль улицы, как бы отвоевывая шаг за шагом своими хлещущими потоками.
Раскаты грома следовали один за другим без перерыва, переходя в одно ровное рокотание. При сверкании частых молний показывалась убегающая вглубь улица с нагнувшимися и бегущими в ту же сторону деревьями.
Ночью мадемуазель Флери разбудил тревожный стук в парадное. Она в испуге присела на кровати и прислушалась. Стук не прекращался <…>.
Ну, слава Богу, перестали, угомонились <…>. Боже мой, как страшно, опять стучат! <…>
Гроза слабела, удалялась. Гром гремел реже и глуше, издали. Дождь переставал временами, а вода с тихим плеском продолжала стекать вниз по листве и желобам. Бесшумные отсветы молний западали в комнату мадемуазель, озаряли ее и задерживались в ней лишний миг, словно что-то разыскивая.
