Сборник статей - И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата
Тютчевские мотивы и интонации в поэзии Пастернака едва ли не первым отметил Н.А. Оцуп3. Тематические переклички (за которыми,
вероятно, кроется определенное родство мировосприятия двух поэтов), появление в стихах Пастернака тютчевских образов, цитирование им заглавий и начальных строк стихотворений Тютчева уже фиксировались исследователями, чьи наблюдения будут названы и развиты ниже, при обсуждении девяти – в той или иной мере «тютчевизированных» – стихотворений Пастернака разных лет.
«Я рос, меня, как Ганимеда…»
Тютчевский источник этого стихотворения впервые был выявлен Рональдом Врооном. Подробно рассматривая ключевые мотивы «Близнеца в тучах», Вроон убедительно связал один из них – мотив «творческого полета / поэтического вознесения» – с «Уранией» Тютчева, реминисценции которой ощутимы в открывающем книгу «Эдеме» («Когда за лиры лабиринт / Поэты взор вперят <… >. Минуя низменную тень, / Их ангелы взнесут…» [1,326]) и «Я рос, меня, как Ганимеда…». Вроон пишет:
Второе по порядку стихотворение в быковском издании Тютчева (которым, скорее всего, пользовался Пастернак) – это псевдоклассическая декламация «Урания», в которой сияющий поэтический восход Ломоносова сравнивается с блеском звезд-Близнецов: «Он повелительный простер на море взор – И свет его горит, как Поллюкс и Кастор!» Эта подтекстовая связь с Близнецами «Урании» – а через них и с символикой нового поэтического строя – подкрепляется стихотворением, открывающим «Близнеца в тучах». «Эдем», подобно «Урании», описывает восхождение поэта в высь космоса, откуда он может обозревать весь пространственно-временной простор поэзии (в обоих стихотворениях упоминаются и Индия, и эдемские врата) в ожидании встречи с Афродитой Уранией – богиней небесной любви и возвышенной поэзии4.
Цитирование «Урании» позволяет объяснить как скрытую отсылку к Ломоносову (и его биографическому мифу) появление слова «поморье» в последней строфе «Я рос, меня, как Ганимеда…»:
Разметанным поморье бредаБезбрежно машет издали…
(1,329)В этом же стихотворении, возможно, отразилось и сопоставление судеб орла и лебедя в тютчевском «Лебеде» («Пускай орел за облаками <…>. Но нет завиднее удела, / О лебедь чистый, твоего…» [144]). Ср. у Пастернака:
И только оттого мы в небеВосторженно сплетем персты,Что, как себя отпевший лебедь,С орлом плечом к плечу, и ты.
(1,328)5Также Вроон пишет о связи мотивов сна первой книги со звездной символикой и «Близнецами» Тютчева (174) – которые в результате соотносятся с заглавием книги Пастернака и с двумя центральными ее стихотворениями – «Близнецы» и «Близнец на корме» (I, ЗЗЗ-335)6* На сходство разработки мотива сна о смерти в «Августе» с тютчевскими «Близнецами» ранее указывал Л.С. Флейшман7. Неслучайность тютчевских аллюзий в «Близнеце…» подтверждается рассказом Пастернака в автобиографическом очерке «Люди и положения» об обстановке, в которой возникла его первая книга (фрагмент этот цитировался и Флейшманом, и Врооном):
Под парком вилась небольшая речка, вся в крутых водороинах. Над одним из омутов полуоборвалась и продолжала расти в опрокинутом виде большая старая береза.
Зеленая путаница ее ветвей представляла висевшую над водой воздушную беседку. В их крепком переплетении можно было расположиться сидя или полулежа. Здесь обосновал я свой рабочий угол. Я читал Тютчева и впервые в жизни писал стихи не в виде редкого исключения, а часто и постоянно, как занимаются живописью или пишут музыку (III, 324).
По предположению Сусанны Витт (доклад на конференции «Любовь пространства: поэтика места в художественном мире и судьбе Пастернака», Пермь, 4 июля 2006 года), в этом описании могли отозваться строки Тютчева «В ночи не совещалась с ними / В беседе дружеской гроза» («Не то, что мните вы, природа…» [136]). Вроон также допускает, что фамилия Тютчев аннаграммируется в заглавии книги Пастернака («в тучах»)8.
«Любимая – жуть! Когда любит поэт…»
Представляется убедительным предположение Вроона о том, что в быковском издании стихотворений Тютчева внимание Пастернака должен был привлечь предпосланный текстам критико-биографический очерк В.Я. Брюсова. По мнению Вроона, Пастернака могли заинтересовать и «биографические» параллели: «воспитание в привилегированном космополитическом кругу, обучение в Московском университете, пребывание в Германии», но более существенно сближает поэтический мир Тютчева с Пастернаком, отмечаемое Брюсовым слияние человека и природы, причем не только в гармонии, но и в хаосе9.
Действительно, пассаж Брюсова о значимости хаоса для Тютчева может прочитываться как своеобразная «программа» дальнейшего развития поэтического мира Пастернака:
Не менее дороги были Тютчеву те явления природы, в которых «хаотическое» выступало наружу, – и прежде всего гроза. Грозе посвящено несколько лучших стихотворений Тютчева. В беглых зарницах, загорающихся над землею, усматривал он взгляд каких-то «грозных зениц». Другой раз казалось ему, что этими зарницами ведут меж собою беседу какие-то «глухонемые демоны», решающие некое «таинственное дело». Или наконец угадывал он незримую гигантскую пяту, под которой гнутся, в минуты летних бурь, лесные исполины. И, прислушиваясь к сетованиям ночного ветра, к его песням «про древний хаос про родимый», сознавался Тютчев, что его ночная душа жадно
Внимает повести любимой…
Но подсмотреть хаос можно не только во внешней природе, но и в человеческой душе. Подобно тому, как ночь, как гроза, как буря, как ночной ветер, влекло к себе Тютчева все хаотическое, что таится и порою вскрывается в наших душах, в нашей жизни, в любви, в смерти, во сне и в безумии, усматривал Тютчев священное для него начало хаоса10.
«Хаос» появляется у Пастернака и в природе, на фоне которой разворачивается любовный сюжет:
Дорожкою в сад, в бурелом и хаосК качелям бежит трюмо.
(«Зеркало» [1,118])и в отношениях героев:
Любимая – жуть! Когда любит поэтВлюбляется бог неприкаянныйИ хаос опять выползает на свет,Как во времена ископаемых…
(I,155)Оживающий хаос здесь представляет важный мотив, заданный русской поэзии Тютчевым, в стихах которого дисгармонию привносит в мир любовь вообще («поединок роковой» [ «Предопределение», 173]) и любовь поэта в особенности («Не верь, не верь поэту, дева, / Его своим ты не зови – / И пуще пламенного гнева / Страшись поэтовой любви» [146]).
Завершается стихотворение Пастернака вновь картиной хаоса, извечной жизни природы, в которой соединяются стихия и болезненность. Все это противопоставлено у Пастернака картинам благополучия («комфорта») и приспособленного к примитивным вкусам искусства:
Как жизнь, как жемчужную шутку Ватто,Умеют обнять табакеркою…
Где лжет и кадит усмехаясь комфорт…
«Комфортному» существованию противопоставлено чувство поэта и тот хаос, который объединяет его и окружающий природный мир:
И всем, чем дышалось оврагам века,Всей тьмой ботанической ризницыПахнет по тифозной тоске тюфяка,И хаосом зарослей брызнется.
(I,156)Картина напряженно-хаотического состояния мира возникает у Пастернака, описывающего соприкосновение творчества и природы в стихотворении «Болезни земли» («Чьи стихи настолько нашумели,/ Что и гром их болью изумлен?» [1,133]) и следующем за ним «Определении творчества» («Разметав отвороты рубашки, / Волосато, как торс у Бетховена…» [1,133]).
То, что для Пастернака единство хаоса, природы и поэзии связано с Тютчевым, было замечено его другом и литературным единомышленником Сергеем Бобровым, посвятившим Пастернаку стихотворение «Деньское метание», где описана комната поэта:
На столе колокольчики и жасмины,Тютчев и химера с Notre-Dame11.
«Марбург»
Картины гроз, предгрозий и «послегрозий» постоянно возникают как у Тютчева, так и у Пастернака. Предгрозовой пейзаж «Марбурга»12 сложился, видимо, не без воздействия тютчевских строк «Солнце раз еще взглянуло / Исподлобья на поля («Неохотно и несмело…» [154]). Ср. у Пастернака: «.. и улицы лоб был смугл, / И на небо глядел исподлобья / Булыжник…» (I, но)13. В этом же стихотворении, по наблюдению Л.С. Флейшмана, «.. девственный непроходимый тростник» соотносится с «мыслящим тростником» Паскаля и Тютчева («И ропщет мыслящий тростник» [ «Певучесть есть в морских волнах…», 220])14.
«Сестра моя – жизнь. И сегодня в разливе…»
В том же «Неохотно и несмело. возможно, находится источник еще одного пастернаковского образа. И у Тютчева, и у Пастернака гроза меняет привычные природные цвета; ср.: «Зеленеющие нивы / Зеленее под грозой» (153) и «Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,/ Что в грозы лиловы глаза и газоны…» (1,116).
