Формирование института государственной службы во Франции XIII–XV веков. - Сусанна Карленовна Цатурова
В кругу служителей короны эти идеи имели самое широкое распространение, влияя на формирующуюся этику службы. Жан Жувеналь многократно и в разных контекстах возвращался к идее равного для всех суда: обращаясь к судьям своего диоцеза, он подчеркивал значение для их авторитета веры подданных в возможность добиться справедливости в суде и предостерегал от пристрастного суда, истоки которого усматривал в четырех грехах: «страхе, алчности, ненависти и любви» (timore, cupiditate, odio et amore); в обращении к собранию Штатов в Блуа в 1433 г. он называл источником бед в королевстве пристрастный суд, который вершат вопреки праву сенешали, бальи и прево. За следование принципу равного для всех суда восхвалял Карла VII и Анри Бод. В самом конце века Робер де Бальзак пишет о равном для всех суде, критикуя Парламент за возникающие подозрения в отступлении от этого идеала[2348].
Образ короля и его служителей как бесстрастных и стоящих над всеми арбитров, руководствующихся лишь правом и справедливостью при вынесении решений и приговоров, формируемый королевским законодательством и политическими трактатами, отражал принципиально новую публично-правовую природу королевской власти. Миссия арбитра и миротворца, восстанавливающего справедливость для всех, которая перешла от короля к его служителям, быстро и прочно утвердилась в системе ценностей позднесредневекового общества, способствуя повышению авторитета институтов королевской власти. Наивысшим выражением принципа равного для всех суда стал во Франции образ иноверца.
В формулировке ранних указов о равном для всех и беспристрастном суде содержалась норма, согласно которой нельзя было оказывать преимущества своим подданным перед чужеземцами. Она получила со временем впечатляющее развитие. Прежде всего, король Франции и его служители не останавливались перед наказанием христианина в пользу иудея. В значительной степени это характерно для риторики власти, претендующей на роль независимого арбитра и защищающей «правосудие для всех». Но эта риторика имела огромный вес в легитимации верховной светской власти и повышении ее общественного авторитета. Не случайно Кристина Пизанская включила в прославление Карла Мудрого как «столпа правосудия» волю монарха требовать от своих судейских чинов справедливости именно тот случай, когда король восстановил права иудея, обманутого христианином; показав этим решением образец справедливого суда, он, по ее словам, без проволочек смещал любого судью, кто действовал иначе[2349].
Хотя риторика власти имеет самостоятельное значение, но вполне очевидно, что она не могла не влиять и на конкретное поведение ее служителей. В доказательство достаточно рано проявившегося в позиции служителей короны Франции стремления отстаивать «справедливость для всех» можно привести пример поведения сенешаля Каркассона: когда в 1320 г. движение «пастушков» добралось до города, чиня беспорядки и убивая иудеев, сенешаль «открыто взял их под охрану как подданных короля»[2350].
Но подлинным символом справедливого и равного для всех суда, ставшего предметом особой гордости, сделался во Франции исследуемого периода образ сарацина[2351], чьи интересы защищались наравне с христианами. Впервые о сарацине как «субъекте» справедливого и равного для всех суда написал Филипп де Мезьер. Утверждая, что «под небом не найти более достойной и более справедливой кузницы», чем «святой Парламент в Париже», он в качестве решающего аргумента указывает, что «даже язычники и сарацины не раз приходили и отдавали свои споры в Парламент, прося и получая окончательный приговор в их тяжких раздорах, чего нельзя сказать ни об одном другом королевстве в Христианском мире»[2352]. Этот же образ сарацина как доказательство возможности добиться в Парламенте справедливости и источник славы верховного суда Французского королевства всплывает и в ходе восстания кабошьенов 1413 г. В поданной на Штатах ремонстрации от Университета говорилось, что репутация Парламента выражалась в обращении к нему «не только чужеземных народов Христианского мира, но подчас и сарацинов, как известно, получающих здесь приговоры»[2353]. В конце века тот же образ сарацина возникает и в стихах парламентского прокурора Марциала из Оверни: якобы уже целых пятьсот лет сарацины, язычники и неверные, имея споры и раздоры, обращались к королю и королевству Франции, из-за репутации и славы правосудия, почитаемого здесь высоко, прося благородного короля передать их спор в благородный Парламент[2354].
Появление в этих стихах образа сарацинов и вообще неверных, обратившихся к суду Парламента, вовсе не было фигурой речи: в самоапологии верховный суд регулярно прибегал к нему для обоснования своих прерогатив и авторитета. Об этом свидетельствуют не только приведенные примеры из политических трактатов, где упоминается подобная претензия парламентариев, но и буквальное использование образа сарацина в ходе судебных разбирательств. Так, 10 июля 1408 г., желая передать дело из ведения Университета Парламенту, тяжущаяся сторона обосновывала это так: «нет на свете человека, будь он даже сарацин, кто пришел бы в этот суд и попросил бы решения, и ему бы в этом отказали»[2355]. Такой же аргумент был использован 10 мая 1433 г. одной из тяжущихся сторон в процессе: «это высшая и главная курия всего королевства, представляющая короля без посредников, к коей даже чужеземцы и сарацины привыкли обращаться»[2356]. В обоих случаях такая риторика явно использовалась с целью угодить Парламенту, претендующему на функцию устанавливать «справедливость для всех».
Образ сарацина для доказательства справедливого суда являлся составной частью более широкого представления о равной для всех — своих и чужих — возможности найти в Парламенте справедливость. Это представление органично вошло в риторику и апологию королевского правосудия, о чем свидетельствует приведенный выше фрагмент из ремонстрации Парижского университета, где образ сарацина выступал лишь частью восхваления королевского правосудия за его беспристрастие и равное отношение ко всем, в том числе и к чужеземцам. В изложении монаха из Сен-Дени этим устойчивым представлением о справедливом суде воспользовались и другие депутаты «кабошьенских» Штатов. В программной речи от Штатов, критикуя отступление служащих короля от предписанного идеала справедливого суда, было сказано среди прочего, что прежде «иные народы и подчас даже неверные отдавали в Парламент свои судебные споры»; к мэтрам Прошений Дома короля якобы «обращались за советами из иноземных государств», что снискало Франции «высокую честь»[2357]. Наконец, то же представление об авторитете Парламента было использовано в указе от
