Дети гарнизона - Седов Сергей Юрьевич
Околдовала? Ведь такое страстное желание ощущал в последний раз в далекой юности!
За дверью каюты послышался шорох. Возвращается...
Нат возбужденно вскочил с дивана и галантно распахнул дверь:
— Прошу, Леночка!
Капитан не успел отпрянуть.
— Я тут, это… — стушевался подвыпивший кэп.
«Заехать в морду пойманному на подслушивании засранцу!» — была первая мысль. В
другой раз, в обстановке поспокойнее надавал бы пинков старому наглецу. Но сейчас, находясь в
положении убегающего от «крыши»…
— Чего не спится? — спросил, сдерживаясь, Нат.
— З-звиняюсь, с какой каюты будете? — капитан шмыгал глазками по каюте за спиной Ната.
— А я тут списочки на голосование проверяю. Готовимся к будущему экзитполу. Оформляем
президентские выборы на Украине. В кают-компании развернут «сковородинский»
избирательный участок. Вы за кого — за «помаранчевых» или бело-голубых?
«Опять про голубых...» — Нат встряхнулся. Это что, намек от капитана, что знает о
недавних его похождениях?
— Я вообще-то не в курсе. Под фрахтом старпомом балкера ишачил на «Дисней шипинг», —
не моргнув глазом, соврал Нат. — Домой возвращаюсь. Соколов, Анатолий. Глотнёте, кэп? —
потряс початую бутылку виски. — Презент, капитан.
Капитан крепко схватил «презент».
— Милости просим, с восьми до восьми!
«Точно заложит! — обреченно подумал Нат, когда капитан хлопнул дверью каюты. — А
впрочем?.. Да пошли все… Надоело жить с оглядкой, выдавать себя за другого. Чему быть — того
не миновать...»
Мысли приятно возвращались к пленительному и желанному образу попутчицы.
А Лена у себя в каюте, заботливо подоткнув одеяльце под спящим сынишкой, села напротив
иллюминатора, безучастно глядя на утихшие накаты волн, которые бухались о борт
успокаивающе, будто в щечку теплоход целовали. Теребила машинально старинный семейный
медальон на шелковой нитке. Все так, как напророчила бабушка Вера, царствие ей Небесное…
там был Тарик, был Одис, был Октай, интересная и хорошо оплачиваемая работа, творчество…
Не было любви, острее чувствовала, что душа ее там, на тарханкутских скалистых кручах…
Настойчивые полуночные стуки в дверь каюты разбудили прикорнувшего на жестком
диване Ната. Лена вернулась неожиданно.
— Не спится? — извиняющее спросила из коридора, вошла, озираясь на светящуюся сквозь
иллюминатор луну.
— Заснешь тут с вами, — пробурчал Нат, уставший ждать затянувшегося финала, но,
спохватившись, ободряюще произнес: — Ночь наедине с вами дорогого стоит, — вскинулся,
разлил по бокалам.
— Я к вам с бабушкиной тетрадкой, — Лена положила на столик несколько общих
ученических тетрадок, сшитых суровой ниткой. — Несколько раз пыталась прочесть до конца…
Буквы расплывались и исчезали, а может, та пророческая надпись, сделанная бабушкиной рукой,
— послание мне, о чем-то предупреждение? И что более всего мне не понятно во всей этой
истории с тетрадкой: как бабушка могла знать обо мне, ведь родилась я после ее ухода? И знала
наверняка, что именно так все случится, как происходит сегодня со мной. В бульварной прессе
масса мистических истории, но чтобы такое было со мной, с нами, на самом деле!
«Честно говоря, посреди ночи скучно читать бабкину писанину из замусоленной тетрадки»,
— ежился Нат, было и жалко попутчицу, и одновременно смешно, что пытается убедить или
уверить его в чем-то сверхъестественном, даже скорее безразличном для него. И это в тот момент,
когда так хочется спать, когда отношения будущие скрыты, как туманом, и опасны! И этот чертов
кэп, как воришка, что шарил, что выискивал возле его каюты? Посланец «крыши»? И Лена так
старательно нагоняет страхи…
Нат взял в руки тетрадку, чтобы не обидеть ее. И чуточку приоткрыл, искоса всматриваясь в
рукописные строчки, бледнеющие в тусклом свете настенного бра. Странно, буковки как будто
взаправду уплотнились, густо засинели на желтых сморщенных листках….
— Пожалуй, выпью, — и выпил.
— Представьте, — прошептала Лена, — ко мне обращается из прошлого моя бабушка,
неизвестный мне человек, которую я не застала в этой жизни. И с первых строк обращается со
мной как живая. Давайте я лучше зачитаю. Если вы не против. Так будет вернее передать смысл
записей.
— Конечно, конечно, ну как я могу отказать?
Лена взяла из его рук обтрепанную общую тетрадку.
— Видите? Размытые строки становятся четкими. Это так реагируют на вас и на меня.
Позитивная энергетика. Как раз то, что нужно. Слушайте!
— «Здравствуй, дорогая моя, — тихо вычитала Лена. — Если сможешь, постарайся, чтобы
тетрадка эта была всегда с тобой, ведь в ней не только я, но и предыдущие поколения, а значит,
все мы будем помогать тебе. К сожалению, не смогла довести до конца то, что было возложено на
меня, записать в подробности нашу родословную. Тайные знаки повелели так, что суровая жизнь
развела всех нас, всю нашу семью по белу свету…»
Нат слушал приятный голос, и жадно вдыхал зовущий аромат. Хотелось приобнять, и он
продвинулся, повинуясь волне, совсем вплотную, чтобы ощутить тепло близкого тела. Влекло к
ней, и не препятствовал своим помыслам, наоборот, снова прикрыл глаза, представляя ее в
жарком контакте.
— «Одиночество в старости — это страшное испытание! — продолжала Елена, немного
отстраняясь от льнущего к ней слушателя. — Особенно когда не хочется жить, когда
просыпаешься утром и видишь с сожалением: настал очередной постылый день. С таблетками и
вновь и вновь накатывающейся болью души и тела. У меня дошло до того, что я всерьез
подумывала самой уйти из этого мира… Но внутренний стержень — наверное, не мятущаяся
душа, а ангел-хранитель, всю жизнь оберегавший и ведущий через все испытания в ужасные и
всякие времена, — велел дойти достойно путь свой до конца! Одному фатуму ведомо, где и
какими цветами окрашены последние мгновения земной жизни».
— Да, что ни говори, суровая правда жизни написана вашей бабушкой, — подыгрывал Нат,
— это как последний крик души, перед уходом!
— Когда ты стара, то смотришь на все критически! — Лена отложила тетрадку. — Очень
давно, я еще третьеклашка была, в гарнизонном городке с нами по соседству жил отставник,
вдовец, видный еще мужчина. Судя по возрасту, расцвет его карьеры пришелся на периоды
сталинских чисток. Из этих, «особист». Смурной, строгий, малообщительный. Я как-то сразу его
невзлюбила. Можно было проверять часы по тому, когда возвращался с прогулок со своей старой
собачкой, шпицем. Этот несколько глуховатый, подслеповатый педант всегда задерживался у
подъезда, тщательно выскабливая от грязи обувь и обтирая собачке лапки.
Жил бы долго на солидную пенсию за заслуги, не понятно за что, и не известно перед кем.
Многие сумасшедшие старухи заигрывали с ним, как девочки, уж не знаю о чем мечтали! Казался
завидным женихом, и не могли остановиться в наступившем старческом инфантилизме. А ему
нравилось, что оказался на старости в эпицентре старушечьего внимания. Одна одинокая старая
дура, соседка с третьего этажа, всегда поджидала его с прогулки. И заигрывала с ним.
Флиртовала, высунувшись из окна своей кухоньки. Ей бы задуматься о вечности, маячившей
впереди, вспомнить о детях и внуках — да нет! Мечтала поймать старенького, чистенького,
обеспеченного женишка, а самой под семьдесят. Как-то влезла с ногами на подоконник в одном
прозрачном пеньюаре, будто бы окно помыть. Заветный старичок снизу подходит с собачкой. Она
ему сверху: «Доброе утро!»
Пес облаял ее и заскулил, запрыгал. Испугалась, отпрянула неуклюже и с мокрого от
летнего дождя подоконника грохнулась на голову избраннику. Покарание, ниспосланное свыше за
