Игорь Всеволжский - Ночные туманы
Боже мой, да они все в заплатах!
- Любуетесь? - спросил меня молодой военмор в офицерской фуражке с белыми кантами, со звездочкой вместо царской кокарды.
- Интересуюсь.
- Что ж, будем знакомы. Военмор Алехин, - отрекомендовался он, командир катера. Вы где служите?
- На "Чонгаре".
- У Стонова? Да вы не из комсомольской ли троицы?
- Да.
- Слыхал, - сказал Алехин весело. - Избавили Дмитрия Михайловича от анархистов и клешников. Жаль, что у меня нет таких славных ребят. Ко мне не пойдут комсомольцы. Им еще жизнь пригодится. Для мировой революции, не так ли?
- Откуда вы знаете, что к вам не пойдут? Мы не трусы.
- Милый мой, - сказал Алехин, - я мичман бывшего царского флота, в революционерах не состоял. В красный флот пришел по собственному желанию, большевиков считаю людьми преотличными, судя по тем, кого знаю. Ненавижу всех анархистов и клешников и удивляюсь, что большевики до сих пор с ними цацкаются.
- С ними не цацкаются.
- Я бы их всех покидал в мешках в море. "Ты кто? - орет такой гусь на своего командира. - Холуй царский, золотопогонник и контра!" Я не контрреволюционер и не белый, у Врангеля не служил. Мы со Стеновым голода, горя хватили сполна. Душа у этой сволочи, клешников, чернее сажи. Раза три чуть не пырнули ножом... Храбрецы! На неплавающих судах от них отбиться нельзя. От наших катеров, к счастью, за милю шарахаются. Берегут свою драгоценную шкуру. Посмотреть катер хотите?
- Да, хотелось бы.
- Идемте.
Алехин показывал мне свое залатанное сокровище с восхищением и гордостью. (Он сам его переоборудовал, поставил торпедные аппараты.) Его чисто выбритое лицо с резко очерченным волевым ртом, привыкшим отдавать боевые приказы, стало вдохновенным. Если он назвал Стонова "минным богом", то уж сам-то он был настоящим "торпедным фанатиком".
- В вас почему-то я увидел себя самого, - сказал Алехин, показав мне и управление катером, и моторы, и торпедные аппараты, в которых таинственно поблескивали смазанные жиром сигары. - Я пришел в морской корпус восторженным поклонником моря. А попав на торпедные катера, решил, что никогда ни на что их не променяю. Надо мной смеялись: "нашел трясучку", "утонешь при первой волне", приглашали минером на крейсер. Спокойная и солидная должность, каюта с удобствами, кают-компания - лучше не надо; Но что поделаешь, если я сам беспокойный и мне до смерти нравятся и стремительный бег по волнам, и грозное оружие, которое может уничтожить и превратить в гору лома многотонный, закованный в броню корабль? Разумеется, плавать на таких старичках риск. Но рискую я во имя служения флоту.
Когда я вижу мачты, торчащие из воды, и сознаю, что это все, что осталось от славного Черноморского флота, я готов выходить в море на любой рухляди, которая еще в состоянии плавать, чтобы доказать, что все же флот русский есть!
Алехин пригласил меня с собой в море:
- Это вам не "Чонгар". Рискнете?
- С большим удовольствием!
Наше хождение над смертью вдруг показалось мне пресным. Я даже во сне мчался на торпедном катере в море.
После того как я с разрешения Стонова вышел в море с Алехиным, я заболел неутолимым желанием уйти на торпедные катера. Я признался в этом Дмитрию Михайловичу и своим друзьям. Мы решили: перейдем!
Стонов огорчился:
- Я не хотел бы вас отпускать, но одно утешает, - грустно улыбнулся он, - передаю вас в надежные руки.
Алехин - честный моряк. Убежден, вы не огорчите своего нового командира. Я доложу начальству. Что же касается трудностей, то не знаю, где их больше - у меня или у него.
Катер так дребезжал на ходу, что казалось, вот-вот рассыплется. Но не рассыпался. И командир рисковал стрелять по щитам учебными торпедами и умудрялся попадать в цель. Торпедоловов в то время не было, вышедшую из аппарата торпеду ловить приходилось самим.
Иногда мы теряли за этим занятием много часов, а однажды она, проклятая, утонула, глубоко огорчив командира. Торпеда стоила денег немалых, республика наша была так бедна, что потеря торпеды считалась непростительной роскошью. Никто не был виноват, и все же каждый из нас считал себя виноватым, а больше всего командир. Бедняга даже с лица изменился.
Фарватеры Черного моря еще долго оставались небезопасными. В этом мы убедились на собственном опыте.
Однажды в ясный, солнечный день, когда мы выходили на стрельбу, у нас за кормой встал столб черно-красного дыма. Катер подбросило, он чуть было не потерял ход.
Он ринулся дальше - и страшный удар сшиб нас с ног...
Я очнулся уже в севастопольском госпитале.
Катер наш был весь изрешечен осколками. Ранило командира, Севу, меня. Боцман с помощью Васо каким-то чудом довел катер, спотыкавшийся на волнах, до бухты.
В борту было восемнадцать пробоин.
Пока мы лежали в госпитале, катер находился в ремонте.
Сева был ранен легко, он бродил по госпиталю в больничном халате и в шлепанцах, выходил в сад, заходил ко мне, говорил, что командиру нашему плохо, лежит без сознания.
- А тебя как бабахнуло, я уж думал - каюк. А тут и меня вдруг осколками, словно железным дождем, закидало. Я очнулся уже, когда в бухту входили. Еле плелись. Бортом воду черпали...
Приходил часто Васо. Мы его спрашивали: как же все было? Он в ответ:
- А чего было-то? Кровь из вас хлещет, катер воды набирает. Боцман всех выручил! Я, братцы, с тоски по вас помираю. Катерок наш хожу навещать. Он на стенке стоит. Его чинят.
Старшая сестра, толстая Анна Павловна, прогоняла Васо. Но он умудрялся появляться снова:
- Скучаю я без вас, братцы.
Однажды пришел к нам Мефодий Гаврилыч.
- Эх, коли отпускалось бы нам по две жизни! - задумчиво покачал он головой. - Лишишься в борьбе одной, живи второй, воюй за правое дело. Додумаются когда-нибудь и до этого... Ну, а пока второй тебе не отпущено, береги свою первую, чтобы с большей пользой прожить. Так, Серега?
В другой раз, очнувшись от забытья, я увидел сидящего возле моей койки пожилого светловолосого моряка в бушлате. В большущей руке он мял офицерскую фуражку со звездочкой.
- Проснулся? - спросил он. - Ну, как ты себя понимаешь? Легчает?
- Легчает, - ответил я, на ходу пытаясь сообразить, откуда он взялся и не снится ли мне все это.
- Ну вот и славно, ты поскорее поправляйся, а к тому времени, глядишь, и катерок твой поставят на киль.
Он заметил мой недоумевающий взгляд, спохватился:
- Вахрамеев, Леонид Карпыч, - протянул свою большущую руку, забрал в нее мою. - Плавал когда-то на твоем катерке мотористом, в восемнадцатом на сушу ушел, на бронепоездах воевал. Решением Цека возвращен на свой родной флот. Назначен к вам комиссаром. Смекаешь, комсомол?
- Смекаю.
- Комсомольцев раз, два и обчелся, дороже золота вы для меня. Слыхал я, правда, Цека комсомола клич скоро кинет, со всей России созовет комсомольцев. Но это когда еще будет... Здоровей, крепни. Тебе всего здесь хватает? А коли и не хватает, помочь ничем не могу.
Так познакомился я со своим будущим комиссаром.
Поправились мы с командиром, выздоровел и катер.
Он весь пропах краской и выглядел, как новорожденный.
Алехин не мог на него налюбоваться. Пришел Вахрамеев вместе с командиром дивизиона, военным моряком Свенцицкнм.
- Поздравляю вас с возвращением в строй, - сказал комдив выстроенной команде.
- От лица революции и Черноморского флота, - провозгласил комиссар, благодарю боцмана Ховрина за то, что он спас и корабль, и людей. С такими, как ты, боцман, мы выдюжим. Спасибо тебе.
Вахрамеев обнял Ховрина.
- Учись, молодежь, у Стакана Стаканы... тьфу, у Степана Степаныча жить и действовать, как подобает моряку-черноморцу. Ура!
Мы дружно прокричали в честь боцмана "ура".
В тот же день мы горласто пели досочиненную нами песню: "Ты, моряк, красивый сам собою, е боевых торпедных катеров".
Через несколько дней комдив ходил с нами в море. Он ни во что не вмешивался, предоставил действовать командиру.
Во флотской газете "Аврал" появился очерк "О подвиге боцмана Ховрина".
- Он меня, дьявол, расспрашивал о том и о сем, я думал, он с чистой душой интересуется, а он, сукин сын, пропечатал, - возмущался Ховрин корреспондентом. - На весь флот опозорил.
- Да ведь он же вас прославил, - попытался урезонить боцмана Сева.
- А я славы той пуще смерти страшусь. Что дружки мои скажут, увидя такую брехню? Расхвастался, мол, наш Степан Степаныч, почета ему захотелось, старому хрену.
Да я с того корреспондента, как встречу, шкуру спущу!
- За что?
- За что, за что! За то, что осрамил! В брехуны записал!
Долго боцман не мог успокоиться. А я прочел очерк, заскребло на сердце: меня не упомянули. А хотелось бы, чтобы прочла обо мне одна девчушка.
Маленькая, похожая на девочку (доктора ее называли крошкой), она ухаживала за мной, как за родным братом. Когда я пришел в себя, она наклонилась, я увидел радостные глаза: "Наконец-то очнулся". - "Пить", попросил я. - "Сейчас, сейчас, милый". Она напоила меня чем-то кисленьким. "Давно я лежу?" - "Давненько, Сереженька". - "А что с остальными?" - "Все живы, миленький. Командир твой в соседней палате. Севу сейчас позову, если хочешь, он у нас выздоравливающий, ходячий.
