Казимир Дзевановский - Архангелы и шакалы
Еще несколько раз вижу призрак реки. Но когда в какой-то момент из-за холма показывается вдруг Нил, уже настоящий, я сразу узнаю, что это не фата-моргана. Мираж можно принять за действительность, но спутать последнюю с миражем нельзя. Реальный пейзаж слишком отчетлив, в нем слишком много деталей, что, впрочем, относится не только к пустыне.
Съезжаем вниз. Теперь уже видны пальмы. Несколько белых домиков, больше десятка домов цвета высохшего ила. Один из белых домиков стоит на самой верхушке взгорья. Рядом высится мачта, на которой развевается флаг Судана. Это пограничный полицейский пост. В одном километре отсюда – территория Египта. Подъезжаем к берегу. Водитель долго, ритмично сигналит. Река пустынна, блеск ее ослепляет, лишь с трудом можно глядеть на противоположную сторону. Наконец что-то задвигалось на воде. Это фелюга – широкодонная нильская лодка с высокой мачтой и большим парусом, воплощение красоты и покоя. Повсюду, от Дельты и до самого Хартума, плавают по Нилу фелюги, везде одинаковые, их формы не меняются столетиями. Фелюги и почитавшиеся в древнем Египте ибисы – два опознавательных знака Нила. В отличие от ибисов фелюги никогда не считались священными, зато они отличнейший сюжет для фотографов и художников.
Фелюга плывет теперь в нашу сторону. Дует слабый ветер, как это обычно бывает здесь в полдень, и лодка движется медленно. Целых 20 минут добирается она до нашего берега. За рулем сидит пожилой, темнокожий, худощавый и чрезвычайно жилистый нубиец. Спрашиваю его по-английски о профессоре Михаловском и поляках. Но он не понимает. К счастью, мой водитель объясняет лодочнику, о чем идет речь.
Переправляемся через Нил на западный берег. Плывем долго и тихо. После шумной езды на вездеходе эта тишина убаюкивает. Вода блестит как никелированная.
Взбираюсь на высокий берег. Лодочник помогает нести мой багаж. С трудом бреду по песку. Вот несколько пальм и низкая глиняная стена. На стене белой краской начертан большой круг – знак эвакуации. Этот дом будет вскоре покинут.
Открываю скрипучую деревянную дверь; я вынужден нагнуться, чтобы не удариться головой о косяк. Во внутреннем дворике растут пальмы и стоят шезлонги. Пусто. Наконец появляется нубиец в длинной, ниже колен белой рубахе. Спрашиваю о польской экспедиции. Нубиец исчезает, словно проваливается сквозь землю. Не знаю, что это значит. Жду. Замечаю стоящие у стены обломки каменных плит, фрагмент какой-то стелы с древнегреческими надписями, рядом – понтон и весла. На веревке, протянутой между двумя пальмами, сушится чья-то рубашка.
Вдруг из низкой двери, ведущей в середину дома, появляется профессор Михаловский. Горячие приветствия. Вижу, что профессор хочет расцеловать меня, но сдерживается. О нет, профессор Казимеж Михаловский не принадлежит к числу людей, легко проявляющих свои чувства. Где бы он ни находился – в чинном ли кабинете Института археологии Варшавского университета или в глинобитном нубийском домике в Фарасе – всюду профессор одинаков: спокоен, сдержан, деловит. Как англичанин. И в то же время как истый поляк.
Из Варшавы в Фарас я добрался за двое суток. Говорят, это абсолютный рекорд. С мороза я попал в сорокаградусную жару. Итак, наконец я здесь. В месте, где накануне потопа совершилось чудо.
Я прибыл как раз к обеду. Повар-араб Мохаммед величает его ленчем, но поляки говорят – обед. В длинном помещении без окон, где вместо пола ощущаешь под ногами зыбкий песок, собрался за столом весь коллектив польского лагеря. Так, были здесь профессор Михаловский и его супруга Кристина, имеющая уже довольно значительный археологический стаж: она помогала мужу в его изысканиях в Пальмире, при раскопках в Крыму и в Египте, а теперь работает здесь, в Фарасе. Однако она не всегда может сопровождать мужа, так как в Польше – дом, дети. Кроме супругов Михаловских, за столом сидел профессор Тадеуш Дзержикрай-Рогальский, известный антрополог. Затем – Юзеф Газы, скульптор и хранитель древних памятников, сотрудник Национального музея в Варшаве. Антони Остраш – архитектор, замещающий профессора Михаловского в его отсутствие в качестве руководителя лагеря. Вторая женщина в лагере – Камила Колодзейчик, египтолог. Марек Марциняк – египтолог. Стефан Якобельский – коптолог, специалист по дешифровке надписей. И, наконец, Мечислав Непокульчицкий – фотограмметрист, исполняющий обязанности фотографа экспедиции.
Все пристально присматривались ко мне. Момент, когда присоединяешься к группе незнакомых людей (за исключением профессора Михаловского, я никого здесь не знал), людей, сжившихся друг с другом и, естественно, вначале выступающих сплоченным фронтом против стороннего пришельца, – этот момент всегда очень труден. Так было в школьные годы, когда ты приходил, бывало, в незнакомый тебе класс, так бывает на новом месте работы или в новой воинской части. Многое зависит от этого первого мгновения.
– Вы, вероятно, проголодались, – сказал профессор Михаловский, – и хотите пить.
– Да...
– Так, перед тем как начать рассказывать, что там слышно в Варшаве, закусите немного... Вот сардины, вот тунец, рядом – красный перец, а там лимоны. Пьем мы здесь лимонад. Правда, не со льда, но ничего не поделаешь. У нас нет электричества.
Каюсь, люблю поесть – хорошо и плотно. Стол прельстил меня. В Варшаве редко когда ешь сардины и тунца. Я подумал, что хотя домик экспедиции окружен песками и нет электричества, но живется здесь неплохо.
Однако нехорошо все время молча жевать.
– Думаю, – пошутил я, – вам стоило бы продолжать раскопки. Вы нашли бы еще кое-что из памятников, а я бы немного поел. Мне очень нравятся все эти закуски.
Тут я заметил, что допустил какую-то бестактность. Все замолчали. А затем кто-то, не помню кто именно, сказал голосом, в котором прозвучала затаенная злость:
– Так оставайтесь здесь один. Сможете тогда есть и копать. А мы вернемся в Каир!
О, как нехорошо получилось! Но чем объяснить это возмущение? Понять это мне суждено было лишь позднее.
Потом я долго и обстоятельно рассказывал обо всем, что случилось за последнее время в Варшаве. Большую сенсацию, в частности, вызвал мой рассказ о морозах. Ведь дело происходило в марте пресловутой «зимы столетия». Когда я вылетел, стоял еще мороз. Но здесь это трудно было даже представить.
После обеда мы вышли в садик. Северный ветер шевелил длинные листья пальм. Было очень жарко. Все разлеглись на шезлонгах. Мохаммед подал кофе. Я был страшно счастлив, что добрался наконец до места.
Теперь предстояло познакомиться с «чудом в Фарасе».
Глава четвертая. В 50 метрах от Сахары
Просыпаемся в 6 часов утра. Во дворе нашего дома еще чувствуется приятная прохлада. Веет, как обычно, северный ветер: это пассат, тот самый, который испокон веков мчит арабские парусники на Красном море, в Аравийском заливе и Индийском океане. Наш дом такой, как все дома в Нубии: он вылеплен из нильского ила, прямоуголен, с обширным двориком посредине. За каждой из четырех стен дома находится одно или два помещения для жилья. Окон нет. Вместо крыши – тростниковые циновки. Со стен и циновок сыплется пыль. Нет и полов, их заменяет утрамбованная земля. Чтобы защититься от пыли, наша экспедиция поставила здесь большие, по меньшей мере шестиместные, палатки. Таким образом, у каждого есть своя собственная комнатушка, только в исключительных случаях в одной палатке живут два человека. Две палатки стоят во дворе. В одной живут супруги Михаловские, в другой – профессор Рогальский.
Во дворе стоят шезлонги и зиры, глиняные кадки для воды. Воду охлаждают и фильтруют, так как она очень грязная – ее черпают прямо из Нила. Мохаммед и его помощник должны следить за тем, чтобы зиры были всегда наполнены водой, которую они приносят прямо из реки в канистрах из-под бензина. Повсюду в Нубии канистры заменили древние амфоры. Женщины носят их на голове, их движения исполнены изящества и грации, что было столь естественно в эпоху амфор и что так шокирует в сочетании с канистрами. Под каждым зиром, у которого дно пористое, стоит кувшин. В него стекает вода. Она становится тогда чище и прохладнее, если только не застаивается слишком долго в кувшине. Во дворе у стен лежат фрагменты раскопанных каменных предметов: капители колонн, плиты, стелы, обломки рельефов.
Наружу ведет дверь из толстых досок и с высоким порогом. Такая дверь, наверное, одна из самых дорогостоящих частей дома. Ведь, кроме пальм и тамарисков, в Нубии нет никаких деревьев, да и тех не так уж много. Дерево поэтому очень дорого. Но примечательнее всего затвор в этой двери: могучая балка служит засовом, нет ни одного куска железа. Когда дверь закрывается, засов входит в отверстие, выдолбленное в стене. Дверь низка, входя в нее, нужно сильно нагнуться. Так, по-видимому, были устроены входы в дома в эпоху фараонов.
