Роджер Осборн - ЦИВИЛИЗАЦИЯ: Новая история западного мира
Если такова ясно провозглашаемая цель Запада и если в этом заключается философия тех, кто повелевает его судьбами, то как реагирует на нее остальной мир и какой отклик она находит в человеческом обществе? В 1986 году представители 96 стран собрались в Уругвае, чтобы договориться о единых мерах по снижению тарифов для промышленных потребителей, сокращению сельскохозяйственных субсидий, гарантиям прав интеллектуальной собственности и выработке новых правил инвестиционной деятельности и финансовых услуг. Так называемый «уругвайский раунд» переговоров занял семь лет, и его итогом стало учреждение в 1993 году Всемирной торговой организации. Как вскоре выяснилось, приняв участие в соглашениях по ВТО. некоторые его участники добровольно взвалили на себя непосильную ношу. Развивающиеся страны подписывались под обязательствами о защите патентных прав и открытии финансовых и товарных рынков для индустриальных держав первого мира в обмен на обещанное партнерами перманентное урезание субсидий своим сельскохозяйственным производителям и открытие доступа на свои рынки — обещание, так никогда и не исполненное.
Цена соглашений была столь высока, потому что интеллектуальная собственность и финансовые услуги на тот момент уже давно сделались ключевыми ингредиентами глобальной экономики. Права на дизайн и бренд продукта означают, что пару кроссовок можно изготовить в Индонезии, потратив несколько центов на материалы и работу, и затем переслать в Нью–Йорк или Париж, где их продадут за 100 долларов, а получившаяся разница целиком осядет на Западе (причем не в кармане западного рабочего, а на счетах корпоративного руководства и акционеров). Местные производители в Индии. Мексике и Южной Африке лишились возможности делать непатентованные копии лекарств от малярии или СПИДа, ибо теперь их правительства выступали гарантами патентных прав западных фармацевтических компаний.
В целом второй этап послевоенной истории был менее благосклонным к бедным нациям, чем первый. Если на помощь им в начале 1960–х годов богатые страны тратили 0.48 процента своего совокупного дохода, то в 2003 году средний показатель составлял уже 0,23 процента, и хотя в 1970 году Запад клятвенно обещал увеличить размер помощи до 0,7 процента ВВП, ни одна из «большой восьмерки» богатейших стран так этого и не сделала. Еще в 1980 году соотношение между годовым объемом продукции, производимым работником–европейцем и работником в тропической Африке, выглядело как 15:1; через 18 лет оно равнялось примерно 70:1. Существование в непосредственной, но недосягаемой близости от заоблачного богатства и передовых технологий разрушает экономические и социальные структуры бедных наций, тогда как открытие чего‑либо, представляющего ценность для Запада, — нефти, алмазов, меди —влечет за собой дезинтеграцию общества, во многих случаях выливающуюся в вооруженные конфликты.
Негативная реакция на несправедливое обращение с развивающимися странами, на бесконтрольное засилие транснациональных компаний и на очевидную неспособность правительств остановить экологическую деградацию планеты прорвалась наружу в декабре 1999 года во время конференции ВТО в Сиэтле. Тысячи демонстрантов, собравшихся со всех уголков развивающегося и индустриального мира, попытались донести до делегатов растущее повсюду настроение недовольства. Однако, сколь бы громкую шумиху в прессе ни спровоцировали эти манифестации, действительной причиной приостановки работы конференции стал демонстративный уход из зала заседаний группы африканских министров торговли, протестующих против дальнейшего затягивания под разными благовидными предлогами решения вопроса об аграрных субсидиях. Развивающемуся миру начало казаться, что, чем соглашаться на плохой договор, лучше бы не договариваться вовсе.
К тому моменту, когда в 2003 году ВТО вновь собралась в мексиканском Канкуне, мир был примерно разделен на три фракции: США и ЕС; среднепреуспевающие страны в лице Бразилии, Мексики, Китая, ЮАР, Индии и Индонезии; наконец, страны, в первую очередь из тропической Африки, практически лишенные индустриальной базы и зависящие от сельского хозяйства, а также продажи сырья и некоторых пользующихся спросом товаров на внешнем рынке. Сюрпризом Канкунской конференции стало превращение группы государств, занимающих среднее положение между бедными и богатыми, в реальную и сплоченную силу. Выслушав от ЕС и Соединенных Штатов очередную порцию пустословия по вопросу об аграрных субсидиях, они вслед за африканцами прибегли к верному средству — покинули конференцию. Оставшимся вновь пришлось разъехаться по домам ни с чем — после Канкуна Запад больше не мог претендовать на абсолютную гегемонию на мировом рынке.
Уход из‑за стола переговоров в Канкуне, вызванный конкретной причиной, стал выражением более общего положения дел. Страны, недавно вступившие на путь индустриализации, вопреки поверхностному впечатлению не чувствуют необходимости подражать западным моделям капитализма. В Китае, России, Индии, Бразилии и Мексике вполне сложились собственные, пусть и не столь освященные временем традиции торговли, и они заметно отличаются от традиций Америки, Великобритании, Германии или Франции. Все указывает на то, что каждая из этих стран пытается нащупать свой подход к индустриальной денежной экономике. В этом смысле мир не становится одним большим Западом — напротив, вполне возможно, что остальной мир, активно используя западные технологии, выходит из подчинения его диктату. И вовсе не случайно, что кино, главенствующий род искусства последнего столетия, обрело новую жизнь в творчестве режиссеров Азии и Латинской Америки.
Граждане стран, глубже всего задетых новой экономикой, лишаясь психологической опоры унаследованного места обитания и обычая, все чаще начали обращаться к религии. Общество, постоянно устремляющее человека к новым высотам мобильности и отрезавшее от природного мира, оставило в его душе вакуум, который стали заполнять разноообразные евангелические конфессии. Массовая популярность и политическое влияние евангелического христианства заметно выросли не только в США — даже традиционно терпимая англиканская церковь стоит перед лицом раскола, вызванного подъемом христианского фундаментализма. По мере распространения свободы торговли по всему миру, составляющего суть процесса глобализации, мощное давление начали испытывать и другие культуры. Для людей на Ближнем Востоке, а также для переселяющихся в Европу выходцев из мусульманского мира гораздо более важное значение приобрел ислам. Если в 1970–х годах все без исключения палестинские политические движения были светскими, то сегодня таких нет ни одного; мусульмане на Западе, чьи родители когда‑то пытались приноровиться к секуляризму новой родины, все активнее ищут прибежища в религии.
Гражданам стран Запада удалось найти и иные способы создать противовес логике свободного рынка. В 1973 году одна из главных улиц Копенгагена была перекрыта для проезда в связи с проведением крупного культурного мероприятия; первоначальное недовольство владельцев расположенных на ней магазинов, кафе и баров сменилось воодушевлением, когда ониувидели, что бизнес немедленно пошел в гору. Перекрытие сделали постоянным, и другие малые и большие города, старые центры которых задыхались от заметно выросшего количества автотранспорта, последовали примеру датской столицы. Превращенный в пешеходную зону городской центр против обыкновения оказался приятным и комфортным местом, в котором люди заново открывали для себя радость неторопливого общения, случайных встреч и неожиданных удовольствий. Западный город взглянул на себя новыми глазами.
Тем, кто держал глаза открытыми, становилось ясно, что люди прежде всего ценят в городе сохранение преемственности с прошлым, возможность ощутить себя частицей истории. Для них город является не просто местом обитания, а физическим воплощением социального уклада, слой за слоем создававшегося многими поколениями их предков, они связаны с ним сложным переплетением личных воспоминаний. гордости и чувства принадлежности к конкретному месту В тысячах городов коллективная жизнь за XX столетие пришла в упадок и приобрела множественные уродливые черты, а публичные пространства, самый драгоценный элемент урбанистического пейзажа, оказались заброшенными. На этом фоне сочетание реформ в публичной сфере с возрождением культурной активности оказалось на редкость удачным средством добиться экономического и социального подъема и улучшить жизнь горожан вообще.
Балтимор, Глазго, Милуоки, Барселона, Марсель, Манчестер и сотни других городов, казалось, безнадежно застрявших в порочном круге небрежения и депопуляции, сумели переменить свою судьбу, вновь превратиться в места, где хочется поселиться. Возрождение западного города могло состояться только тогда, когда его обитателям были переданы (точнее, возвращены) права распоряжаться собственными делами, а это в свою очередь подразумевало добровольное отступление централизованного государства — процесс, которому в Европе немало поспособствовало образование Европейского союза. Десятилетиями провинциальные города большинства стран континента вынужденно мирились с отсутствием внимания к своим нуждам со стороны национальных правительств, однако в 1990–х годах они перестали выпрашивать подачки у Лондона, Парижа или Мадрида, обращаясь напрямую в Брюссель. Явственным отголоском средневекового, до- национального прошлого Европы стала постепенная, совершающаяся исподволь трансформация континента государств–наций в континент автономных городов и регионов. Центральные правительства заодно со столичными газетами могли сколько угодно обрушиваться на эту тенденцию — для жителей Каталонии, Ньюкасла. Марселя или Калабрии власть государственной бюрократии имела мало преимуществ перед солидной региональной или городской автономией, пользующейся всеми возможностями общеевропейской инфраструктуры. Движение в защиту окружающей среды, пропаганда продукции местного сельского хозяйства, забота о сохранении архитектурного облика, традиций и языка имеют один и тот же стимул — желание отстоять разнообразие от посягательств стандартизации, воссоздать самобытность каждого уголка Земли. Это сдвиг приоритетов не в последнюю очередь диктуется экономическим интересом. Руководители западных государств неустанно рассказывают о пользе глобализации, однако граждане этих государств видят в ней только угрозу своему благосостоянию и своему укладу жизни. Скептическое отношение к прогрессу, о котором говорилось в Прологе, происходит из глубокого страха людей перед будущим, с которым, кажется, им все труднее и труднее совладать. Впервые за несколько поколений будущее представляется чреватым чем‑то худшим, нежели прошлое.
