Петр Вершигора - Люди с чистой совестью
- Оставим разбирательство этого дела до встречи с Ковпаком, Мыкола. Га?
И мы отправили Аксенова в роту.
Командир 3-го батальона Матющенко несколько завидовал положению нашей группы. Но соединиться, а тем более стать под нашу команду Федот Данилович не захотел.
В этот день мы с Мыколой и Васей решили для своего отряда самое главное. После прихода Павловского мы, по очень неясным данным и всего по одной, единственной, наполовину прерванной радиограмме Ковпака, принятой рацией Павловского, поняли: противник навалился на ту из шести групп, которую мы все были обязаны защищать. Хотя вначале каждому из нас это казалось случайностью, но, оставаясь наедине, мы все больше и больше задумывались. Чем можно ему помочь там, в Карпатах, куда ежедневно идут вражеские самолеты? Идти самим в горы бессмысленно. И вот в эти дни немногие часы раздумий, когда рядом ворчал Павловский, упрекая нас за расточительство (он уже с удовольствием передал мне свои командные бразды и принялся за хозяйство), я ходил по "штабу", изредка встречаясь взглядом с Мыколой Москаленко. Мы понимали друг друга.
Этот допрос совести был не так-то прост. Он начался давно, гораздо раньше, чем узнал я о существовании Ковпака и встретился с ним на войне. Больше того, он начался еще до начала войны.
Это было время, когда некоторые легкомысленные люди, вроде меня, еще не представляли себе, какое пятилетие предстоит всем нам, нашей Родине. Если я и думал о войне, то только с точки зрения монтажа стреляющих и перебегающих на экране людей и комбинаций кадров, изображающих красноармейцев, убивающих врагов. А это уже было время, когда в центре Европы были посеяны зловещие слова: "Я освобождаю вас от химеры, которая называется совестью".
Но мы родились в другой стране, где слово "совесть" имеет иной смысл, где совесть человека-гражданина и совесть народа освящены многими десятилетиями честной, суровой и благородной борьбы нескольких поколений борцов за счастье человечества, за дело великого Ленина.
Как-то после обычного рабочего дня в Москве я забежал в кафе на углу Пушкинской площади. Это были те памятные морозные дни, когда у всех честных людей нашей страны глубокой горечью в душе отозвалась задержка на линии Маннергейма.
В кафе было пусто. Только за крайним столиком, визави с белоголовой бутылкой, сидел угрюмый человек в военном костюме, но без знаков различия. Он долго смотрел на меня, а затем подсел за мой стол и в упор спросил:
- А ты был в Петсамо? - и громко, хотя и совсем беззлобно, выругался.
Затем уже более спокойно и по-дружески рассказывал, что это такое за Петсамо. И в воображении одна за другой возникали картины, как замерзают раненые, как падают срезанные "кукушками" и гаснут в глубоком пушистом снегу жизни моих соотечественников.
Как я теперь понимаю, передо мною был человек, травмированный ужасами войны. Но тогда он показался мне героем.
Сейчас об этом и вспоминать смешно, но тогда я был наивным человеком в вопросах войны и той тайны, в которой она рождается. Хорошо запомнилось одно: мне было очень неловко смотреть в глаза солдату и даже как будто стыдно.
И я молчал. Еще немного поговорив, он безнадежно махнул рукой и ушел.
А я еще долго сидел за остывающим ужином и прислушивался к тому, другому, который надолго остался сидеть рядом со мной. Он тихо царапал душу все тем же упреком: "А ты был в Петсамо?" - "Не был же, не был, отвечал я ему, разозлясь. - Да что, я виноват, что ли? Подумаешь, всем там бывать?"
И ночью, когда не спалось, и на следующий день, и на службе, и в монтажной, и даже через год, когда пришлось в Полтаве делить селедки, этот второй, видно, на многие годы оставшийся со мной угрюмый человек задавал все тот же ехидный вопрос: "А ты был в Петсамо?"
Мне тогда непонятной еще была та простая истина, что настоящие герои никогда не колют другим глаза своим геройством и что бахвалятся боями, кровью и лишениями только мальчишки.
Но вот через три года, в ста пятидесяти километрах от Карпатских гор, где немцы, может быть, добивают Ковпака, опять по пятам за мной бродит угрюмый человек, бродит все с тем же вопросом: "А ты был в Петсамо?"
Мне надоело один на один вести этот допрос совести, и накануне прихода Матющенки я поделился со своим новым комиссаром сомнениями насчет нашего "курорта" в Черном лесу.
Облегченно вздохнув, Мыкола Москаленко сказал мне, устало улыбаясь:
- Выручить товарища на войне - это не доблесть, это долг.
- А тем более командира.
- Правильно, Петрович!
Оказалось, нет ничего удивительного в том, что мы с Мыколой приняли такое решение. Начштаба Вася понял нас с двух слов. Он был умный начштаба и настоящий солдат.
Вызвав все диверсионные группы и разведчиков, мы дали им приказ и радостно вздохнули. Приказ был простой: сжечь мосты вокруг Черного леса.
Сжечь в одну ночь все мосты!
- А кому нужно это? Ведь речушки все обмелели, и мосты эти никому никакого вреда не принесут? - ворчали командиры, пожимая плечами.
Но ничего более целесообразного с военной точки зрения мы не смогли придумать. А действовать надо было быстро и с максимальным шумом.
В ротах подымал бузу Аксенов, подводя "тактическую базу" под сомнение в целесообразности этого дела, военную нелепость которого мы понимали не менее других.
Но хлопцы пошли выполнять "несурьезный" приказ. С двумя группами пошли Войцехович и я. По дороге я отозвал Аксенова и показал ему свой парабеллум.
- Слушай, майор, кажется, в этой машинке девять граммов припасено для тебя.
- За что? - глухо сказал он.
- За то, что ты бросил в горах командира. Но меня ты уже не бросишь. Даю возможность смыть позор... Ты пойдешь вперед и будешь жечь мост с боем или без боя - как твое счастье. Только при таком условии мы потерпим тебя в отряде.
- Слушаюсь, - прошептал он в ответ.
И я не услышал в его голосе ни злобы, ни страха.
Аксенов сжег самый крупный мост на реке. Там не было охраны, и рвал он его почти без боя. Только издали постреливали полицаи.
Но это уже было его "личное" счастье.
В полночь в десятках мест запылали пожары. Мы с нетерпением ждали "агентуры" доктора Циммера. Во второй половине дня она принесла радостную весть: с гор через Станислав проследовало не меньше четырехсот машин с войсками. Разведка доносила: намечена облава в Черном лесу.
- Облава!
Вот они, фашисты! Эх, напрасно пришел ты, Матющенко, в Черный лес в этот день.
Но мы не виноваты. Мы не для Федота Даниловича устраивали этот "концерт", а для себя. Успеем ли? И поймет ли старик? Сумеет ли использовать передышку? Все попытки связаться по радио с Ковпаком ни к чему не привели.
Вот они, фашисты! Недолго пришлось нам с Васей и с Павловским отдохнуть в Черном лесу... Правда, дороги еще не перекрыты противником, еще можно уйти. Но это-то как раз и не входило в наши планы.
Я проходил по лагерю, вглядывался в глаза бойцов. Многие из них уже знали от разведчиков о появлении крупных сил немцев в Станиславе. Отряд мой увеличился вдвое: с Павловским пришли 8-я и 9-я роты, часть главразведки и 2-я рота автоматчиков. С ними подошли минер Виктор Островский и Горкунов. Занимались обычным делом: варили пищу, чистили оружие, штопали и чинили белье, сушили его после стирки. Вражеских самолетов давно не было над нашими головами. Уже разрешалось жечь костры (только из сухого валежника).
Разведка - и агентурная и наша - работала на славу. Но самое удивительное, что немцы сами предупредили о своем намерении.
21 августа в селах, расположенных по кромке Черного леса, появилась легковая машина. Офицер, приехавший на ней, говорил по-польски и по-украински. Он ходил по хатам, хозяева которых были заподозрены в сочувствии к партизанам. При солдатах, сопровождавших его, он, явно для вида, строго допрашивал хозяев. Затем, уловив удобную минуту, говорил внушительно и членораздельно: "23 августа много войск придет окружать партизан. Мы их всех разобьем". Его видели в нескольких селах. Разведчики сразу напали на его след и принесли эту весть из нескольких мест. Сомнений не было: человек в лагере врага сочувствовал нам, говорил он все это для того, чтобы нас предупредить. Наверняка предупредить.
- Бывает же такое. Именно тогда, когда мы совсем не нуждаемся в этой помощи, она и появляется! - улыбаясь, сказал начштаба Вася. Чудак немец! Где ты был на горе Поляничка, на Шевке или на Синичке!
- Да. Почему не предупредил он нас о резервном полке, двигавшемся на Делятин из Коломыи? А сейчас ведь, двадцать третьего августа, эти войска придут и окружат Черный лес потому, что мы так хотим. Правда, Вася?
- Так точно, - ответил начштаба Вася. - Матющенко явился для переговоров.
Побыв немного в Черном лесу, Федот Данилович пришел в себя после Карпат.
- Матющенко форсит, - сказал Войцехович.
Мы с Мыколой видели по всему: Матющенко рвется в бой.
- Если он начнет, не поддержать его - это уже будет свинством.
