Леннарт Мери - Мост в белое безмолвие
"Индига". {59}
Наше судно наскочило на лед. Оно содрогается, тяжело переваливается с боку на бок, как автобус на ухабах, но здесь между каждым толчком можно не спеша сосчитать до десяти, и в этой медлительности ощущается грозная сила и судна, и льдов. Капитан сидит на лоцманском месте, прижавшись лбом к стеклу, на мостике, где царит незримое напряжение, темно и тихо, но тем энергичнее идет работа в штурманской рубке. По сути дела, это продолжение мостика, во всяком случае, я не знаю судна, где во время плавания дверь штурманской была бы закрыта. В этом крохотном помещении живет само искусство навигации. В штурманском столе, похожем на комод с необъятно широкими выдвижными ящиками, каждый из которых увенчан двумя старинными бронзовыми ручками, хранятся морские карты. Самая главная карта - по ней-то мы сейчас и плывем - разложена на столе и слабо освещена. Свет не должен быть ярким. На ночную вахту заступают на пятнадцать минут раньше, чтобы глаза успели привыкнуть к темноте. Камо работает циркулем и штурманской линейкой, и из градусов девиации, баллов ветра, оборотов двигателя и пронзительного свиста радиопеленгатора беспрерывно рождается место нахождения корабля: черточка длиной в несколько миллиметров, которую он, обуздав собственную страсть, осторожно наносит на карту хирургически отточенным острием карандаша. Там, где застывает это острие, помещается корабль. Мы все еще в восточной части Югорского Шара, этих воротах в Индию, богатых течениями и мелями. Сегодня они еще уже, чем обычно, и требуют еще большей точности судовождения из-за окруживших нас льдов, тумана и того, что идем мы в караване. На мостике появляются на вешалке шубы, на скамейке в штурманской рубке подушка в белой наволочке. Если натянуть вдоль скамейки одну занавеску, а в ногах другую, для капитана отгораживается тихий, спокойный, почти беззаботный мир размером с кубический метр, который называют рундуком.
- Спокойней всего на корабле спится именно на этом рундуке.
- Как ты вообще можешь тут спать?
- Конечно, все время слышишь, что вокруг разговаривают, но потому-то, наверно, так хорошо спится.
С сегодняшнего дня самыми мучительными минутами {60} для капитана оказываются те, когда он стоит под плещущим душем.
Я иду по коридору, покрытому ковровыми дорожками. На этом корабле дорожки убирают не в море, а в порту. Иду в мягком свете между стенами цвета воска, куда не доносится режущий хруст льда. Из кают-компании слышится музыка: показывают фильм "Каменный цветок". Завтра я буду там рассказывать о Северо-Восточном проходе и о первооткрывателях Северного морского пути, с которыми меня связывает одна общая гавань - Эстония. В дверях каюты промелькнул Фарид с полотенцем на шее, - значит, скоро восемь часов вечера, ужин на столе.
КЛЮЧНИК
- Ужин подан, - доложил кок, склонившись в глубоком поклоне.
- Благодарю, - ответил капитан. - Скажи, что я работаю.
- Их благородия обидятся, - покачал головой повар, - их благородия не любят ждать.
Даль выждал, пока повар закрыл за собой дверь, и продолжал: "Что особенно странно поразило меня и моего помощника, так это то, что наибольшая ширина была не посередине судна, а значительно дальше кзади". Так распорядился купец первой гильдии из города Березово Трофимов: господская каюта должна быть просторнее других. Из деловых контактов сибирских купцов с моряками родилась дружба Сибирякова с Норденшельдом* и знаменитая экспедиция "Веги". Но миллионер и меценат Сибиряков был исключением среди своих собратьев. Трофимов же вошел в историю контрабандой, только потому, что в 1876 году, с 17 мая по 23 июня, его жизненный путь пересекался с путем X. Даля. Склонная к иронии судьба приковала к одному кораблю и к одной цели два совершенно несхожих характера. Недоразумения начались уже в Москве: морское министерство отказалось доверить Далю хронометр, выразив опасение, что никто в экспедиции не сумеет заводить его. Чтобы выяснить "судоходность Обской губы, устья Оби и ее залива", необходимо было в Тюмени выверить навигационные приборы. Единственным объектом, определенным на местности с геодезической точностью, была монастырская коло-{61}кольня, но архимандрит даже не стал слушать Даля: часы можно проверить в городской думе, а координаты отмечены на любой карте! Однако самым крепким орешком оказался купец Трофимов, один из тех, кто финансировал экспедицию. Воспользовавшись неосведомленностью Даля и Раудсепа в денежных делах и их бескорыстием, он связал обоих мореплавателей по рукам и ногам хитроумным контрактом. Вместо балласта, "к величайшей досаде" Даля, тридцатипятитонную шхуну загрузили доверху мешками с мукой, а условия страховки не позволяли груженым кораблям останавливаться с исследовательскими целями. Канаты, блоки, якоря были плохого качества, паруса в первый же день пути вытянулись, а "их прозрачность не могла не возбуждать в нас печальных предчувствий", писал Даль. Наконец якорь был поднят: "Любопытство тобольских жителей, выражавшееся до того времени только вопросами и знаками удивления, теперь, при нашем отплытии, собрало на берегу массу охотников подивиться на никогда не виданное зрелище корабля, идущего на парусах против ветра". Но тревоги на этом не кончились, напротив, они только начинались. Купец не платил жалованья, матросы сбежали с корабля, и теперь-то волей-неволей пришлось задержаться в порту, чтобы с помощью урядника вернуть их. Даль и Раудсеп попеременно выполняли обязанности штурмана, боцмана и матросов. "Нам пришлось взвалить на свои плечи и эти последствия чрезмерной бережливости господина Трофимова", - отмечает Даль со свойственной ему выдержкой. В Иванову ночь 1876 года экспедиция прибыла в Березово, самый северный город Западной Сибири, стоящий на месте слияния рек Оби и Сосьвы. Мешки с мукой выгрузили, но тут выяснилось, что для продолжения пути и дальнейших исследований Трофимов не заказал ни провианта, ни камней для балласта, да и вообще не собирался этого делать. Не намеревается же господин купец лишить наши семейства последней опоры?! "На это я имел удовольствие услышать, что я рискую только всего жизнью, своею и своего семейства, а он капиталом". И горькое признание: "Экспедиция была посмешищем, от которого освободиться в то мгновение я был бы несказанно рад". Даль и Раудсеп продолжали свой путь на север, в Обдорске, нынешнем Салехарде, они встретились с экспедицией знаменитого естествоиспытателя А. Брема и часть пути проделали вместе с ней. Предоставим слово {62} спутнику Брема, этнографу и орнитологу Отто Финшу: "При виде такого судна и такой команды, из которой лишь одному греку пришлось раньше нюхать соленую воду, любой немецкий капитан отказался бы от своего намерения... Не говоря уже о странной конструкции, этот корабль с парусами из домотканого полотна, необычной оснасткой, с балластом, состоявшим из муки и кирпичей, и всем прочим, а прежде всего своей командой, не вызывал ни малейшего доверия. Но капитан Даль... - которого Финш в другом месте характеризует как энергичного капитана с кругозором ученого, - ...не мог отказаться..."
Отказаться - от чего?
От Северо-Восточного прохода!
Еще ни одно европейское судно не достигало Оби, в верхнем течении так тесно переплетающейся с древними караванными путями...
КНИГА
Чем дольше длится путешествие и чем дальше уходим мы в море, тем сильнее становится власть книги. В каюте Фарида, тесно прижавшись друг к Другу, сидели Камо, матрос Маклаков, молодой боцман, собиравшийся вскоре жениться, сам Фарид и я. Темноволосая женщина, судовой врач, читала вслух Салтыкова-Щедрина. Когда она переворачивала страницы, нас обдувал ласковый литературный ветер, шумели березы, мир казался хрупким и прекрасным. Почему именно Салтыков-Щедрин? Не знаю. Они начали читать его еще в Африке. Это была не игра в литературу, а возрождение литературы.
- Разве вы не обсуждаете прочитанного? - с удивлением спросил я, когда все разошлись.
- Так сразу? - удивился в свою очередь Фарид. - Нет, мы обмениваемся мнениями, когда собираемся снова. Чтобы было время подумать.
Я постараюсь сохранить в памяти этот вечер и этот ответ. Позднее мне случалось говорить о книгах с разными людьми. Меня заинтересовало отношение моряка к книге. На Амуре как-то раз я попал на канонерку пограничников. Жилые отсеки здесь очень тесные, из одного в другой можно попасть только через круглый люк, расположенный на высоте пояса. Я отвинтил крышку одного из таких люков и очутился лицом к лицу с тремя матросами. Один сидел на койке босиком - погода стояла {63} душная и влажная, - но, увидев меня, стал поспешно натягивать ботинки, рядом с ним лежал сборник стихов Солоухина. У другого матроса был в руках роман Лациса "Сын рыбака". Кто-то из них читал вслух - я не разобрал, кто именно, только, отвинчивая люк, слышал сквозь железную переборку чье-то бормотанье, а сами они постеснялись признаться. Это был миг литературного откровения, который нельзя, да и невозможно продлить. Амур - почти море. Я думаю, что моряк, как и любой другой читатель, ищет в книге самого себя, но в силу исключительных обстоятельств, диктуемых профессией - морской плен, распорядок дня, повторяющийся изо дня в день с точностью до минуты, необходимость всегда быть в состоянии готовности, общение с женой через дежурного радиста, моряку труднее, чем обыкновенному читателю, отождествлять себя с героем книги. В целом он любит литературу больше, чем обычный образованный человек (на флоте почти все матросы имеют среднее образование, офицеры - высшее), но мечтает о книге про море и моряков больше, чем, например, летчик о книге про летчиков или учитель о книге про школьную жизнь. Это может показаться преувеличением, но это так. Моряк может не знать эстонской литературы, но он знает главу о Большом Сером Юхана Смуула и с нетерпением ждет следующей главы. А за ее отсутствием читает Конрада и Гончарова, не воспринимая их как писателей прошлого, ибо психологическая ситуация в море куда консервативнее, чем на земле. Стоит мне у себя в каюте взглянуть на пишущую машинку, и сразу становится не по себе. Следует отдать должное моим спутникам - никто ни разу не спросил: "Пишете ли вы что-нибудь?"
