Станислав Грибанов - Хроника времён Василия Сталина
В тот день, вслед за Степаном, таким же путем Василий выпустил на новом истребителе и Тимура Фрунзе.
После вылета оба лейтенанта получили направление в 8-й запасной авиаполк.
— Доучитесь — тогда и на фронт! — благоразумно рассудил летчик-инспектор и предложил слетать в Саратов.
— Но ведь ты собирался, кажется, в Куйбышев? — спросил Тимур.
— Собирался, — усмехнулся Василий, протянул ему какую-то бумагу и уточнил: — Видишь, мандат! С высочайшего повеления самого…
Дальше последовало энергичное, если не сказать увесистое, словечко, каким Василий крестил обычно одного только человека, и Тимур со Степаном дружно засмеялись, поняв гнев товарища.
На мандате с чрезвычайными полномочиями его предъявителю стояла подпись генерального комиссара госбезопасности Лаврентия Берия.
…Именно в те октябрьские дни начальника инспекции ВВС Сталина, старшего летчика-инспектора Смирнова, начальника управления боевой подготовки генерала Никитина, его первого заместителя Волкова и заместителя по политчасти генерала Одновола вызвали в Наркомат внутренних дел. Шутка сказать — на Лубянку!
— Беспокойство возникло еще больше, когда Никитин предупредил, чтоб с собой не брали никаких документов, не вызывали бы и свои автомашины, “За вами приедут!..” — припомнит тот день Борис Александрович Смирнов и передаст ритуальную обстановку заведения «внутренних дел»: — Стрелка часов перешла за двенадцать ночи, когда в двух зашторенных легковых машинах нас отправили в направлении к площади Дзержинского. Минуя длинный коридор, мы вскоре вошли в просторный кабинет известного всем дома. За письменным столом, помню, сидел человек и просматривал какие-то документы. Не отрываясь от них и даже не взглянув на вошедших, жестом он пригласил нас сесть. Это был Берия.
Наконец он оторвался от бумаг. Воспаленные глаза его смотрели на присутствующих как-то зло, не мигая. Ничего располагающего в нем не было. Берия потребовал данные о количестве отправленных самолетов на фронт за последние два дня. Мы все очень волновались, и тогда генерал Никитин удивительно спокойно, словно находясь в своем кабинете, принялся докладывать по памяти требуемые сведения. В ответ неожиданно полетели упреки, выраженные в грубой форме, затем последовало требование выделить из числа присутствующих одного человека для принятия мер к увеличению выпуска самолетов на Саратовском авиационном заводе. Известно, ни управление боевой подготовки, ни летчики-инспекторы к авиационной промышленности, выпуску боевых машин отношения не имели. Однако все знали: в доме на Лубянке возражения исключались.
Из присутствовавших невозмутимо, с некоторым даже вызовом держал себя один Василий: он сидел в сторонке на широком низком диване, закинув ногу на ногу, и курил.
Так вот на требование выделить человека на саратовский завод Никитин предложил политработника Одновола, своего заместителя. Но эта кандидатура тут же была отвергнута. Выбор пал на Смирнова.
— Кто по должности? — просверлив его взглядом, спросил Берия.
— Старший летчик-инспектор, — ответил Борис Александрович.
Тут же сработала потайная кнопка. Вошел полковник и замер в ожидании указаний.
— Василию Сталину — мандат на авиазавод в Куйбышев. Полковнику Смирнову — в Саратов, — последовало распоряжение и резкая команда: — Все свободны!..
Инспектор Смирнов, отправляясь на Саратовский авиационный завод, искренне тревожился: «Что я там им налажу? Какие меры принимать?» Выручил снова генерал Никитин — он позвонил директору завода и как мог объяснил по телефону сложность положения.
Потом Борис Александрович вспоминал об этом:
«Директор завода, осведомленный о целях моего визита, ввел меня в некоторые особенности работы по производству самолетов. Боевых машин можно было бы давать больше, но много причин препятствовало ровному циклу производства, и, главное, недоставало квалифицированных кадров. В этом легко было убедиться, обойдя заводские цеха, в которых работали подростки, мальчишки и девчонки школьного возраста. Сначала я не понял, что это и есть рабочая сила, о которой говорил директор. Ребята сверлили, клепали, завинчивали. На заводе не было места, где бы обошлось без них. Невольно бросалась в глаза недетская напряженность, сосредоточенность. На лицах ребят лежала печать усталости, и мне вспомнились слова человека, сидящего за столом там, в наркомате: “Выжать все, что возможно!” Нет, «выжимать» здесь, кроме преждевременно уходящего детства, было нечего…»
На авиационном заводе в Саратове придумали бюрократический ход, чтобы как-то обозначить принятые меры к увеличению выпуска самолетов. Там, на аэродроме, скопились боевые машины, по каким-то причинам не доставленные в части. Их и стали прибавлять за «выжатое».
А Василий Сталин распоряжение Берия выполнил еще проще. Едва всей группой с генералом Никитиным они вышли из кабинета наркома на Лубянке, он по-солдатски прямо тут же и разрядился: «Пошел ты, Лаврентий, на…» — и оставил разрешать проблему выпуска самолетов директору завода и его рабочим. А сам вместе с Тимуром и Степаном сел в «дуглас», вырулил на полосу, взлетел и взял курс на Саратов.
На одну из старых саратовских улочек, которую сейчас не так-то просто и отыскать, Василий привел Тимура и Степана к знакомой им по Москве Нине Орловой. Когда-то они учились в одной школе, и едва ли не все мальчишки были влюблены в эту девушку. Своим обаянием, своей влекущей расцветающей красотой она сеяла в их сердцах тревогу. С тех пор прошло три года. Нина обрадовалась встрече с ребятами. Они возмужали, летная форма делала их взрослее, хотя по сути изменились они мало — остались такими же мальчишками.
— А ты стала еще красивей, — заметил Степан, но Василий, по праву считая себя старшим — и возрастом, и званием, и вообще, как летчик, — перехватил инициативу и, не отходя от Нины, принялся вспоминать множество всяких историй, случаев и подробностей теперь уже, казалось, давно и навсегда ушедшего времени — до войны.
Он рассказывал о встречах на даче отца с Чкаловым и Байдуковым. Это от них он наслушался о героических дальних маршрутах, заболел небом и после девятого класса, когда исполнилось семнадцать лет, ушел из школы — решил учиться летать.
Следом за Василием на аэродром потянулись сыновья Микояна, Ярославского, Хрущева, Щербакова, Булганина. Повелители масс, глашатаи исторической необходимости, ревнители всеобщего блага не смогли удержать своих отроков от повального увлечения авиацией. «Политбюро осиротело!» — смеялся Тимур Фрунзе…
А сейчас они сидели в натопленной бревенчатой избе с ситцевой перегородкой от соседей — других эвакуированных семей — и словно вернулись в довоенное время.
Тимур, как всегда, был весел, шутил; немногословный, сдержанный Степан накручивал пружину коломенского патефона, и старая, заезженная пластинка шипела, сбивалась — будто тоже вспоминала о чем-то навсегда ушедшем, довоенном.
Я рос-ла и рас-цве-талаДо сем-над-цати годов,А с семнадцати годовСушит девушку любовь…Сушит… любовь…Сушит… любовь…Сушит… любовь…
Василий ни на минуту не оставлял Нину.
— Ну, расскажи, что еще у тебя нового? — расспрашивал он. — Замуж не собираешься?
— А я уже замужем! — ответила Нина. Василий оторопел:
— Как это?
— Да очень просто. Мой муж Кармен, может, слышал?
— Кармен? Кто это: он или она? — с нескрываемым недовольством спросил Василий, и Нина звонко рассмеялась.
— Да не она, а он — Роман Кармен.
— Ну, киношник, в Испании еще был, — уточнил Степан.
— Да он же стаарый, — вырвалось у Василия. — И женат был. Я жену его хорошо знаю. Марина Губельман, дочка Ярославского.
Нина смутилась.
— Ва-ася… Разве можно так?
— А что?
— Ты, вижу, не изменился. Совсем как мальчишка. А еще летчик-истребитель называется.
Нина вздохнула — по-девичьи лукаво, словно огорчилась, но тут же легко заключила:
— Что поделаешь: мы предполагаем, а жизнь располагает!..
По-домашнему уютно было в тот вечер в переполненной избе. Остывала и снова раскалялась печь. Весело потрескивали в ней сухие поленья, и долго-долго еще вместе с шипящими звуками пластинки доносились на притихшей улице молодые голоса:
Ах, Самара-городок,Беспокойная я,Беспокойная я,Успокой ты меня…
Права оказалась Нина Орлова, юная жена Кармена: мы предполагаем, а жизнь располагает. Во всяком случае, если верить той девушке, которая хорошо знала, как много холостых парней на улицах Саратова, а тем не менее со всей откровенностью, свойственной экспансивным натурам, заявляла: «А я люблю женатого!», то придется согласиться, что в нашей жизни действительно не все-то так удачно проистекает по благопристойным правилам кодекса «облико моралико».
