Александр Востриков - Книга о русской дуэли
В военной среде (включая отставников, особенно прошедших кампанию) сложилось презрительное отношение к штатским. Считалось долгом чести офицера поставить «фрачника» на место, казалось особым шиком посмеяться над штатским, запугать его кровавой дуэлью и «заставить струсить» или же довести его до поединка и молодецки «положить на барьер». С другой стороны, иногда считалось недостойным связываться с «фрачником», «мараться» о него.
Но и в армии в некоторых частях дуэли были не очень распространены. Это были, в первую очередь, «технические» части — инженерные, артиллерийские и т. п. То же можно сказать и о флоте. Н. А. Бестужев писал: «Поверите ли вы, что от создания российского флота у нас между флотскими не было ни одной дуэли?» {87, с. 21}. Причина, видимо, в том, что в ту пору, когда шло активное техническое развитие флота и артиллерии, среди морских офицеров, артиллеристов и т. п. сложилась несколько иная шкала ценностей, нежели в «чистой» армии, среди «рубак» и «строевиков». Основательность научных познаний, техническая смекалка ценились выше, чем воинственность и безрассудная смелость. Дж. Конрад в повести «Дуэль», рассказывая о легендарном поединке, устанавливает прямую зависимость между родом войск и склонностью к дуэлям: «Оба они были кавалеристы, и эта связь их с пылким, своенравным животным, которое несет человека в битву, кажется нам здесь чрезвычайно уместной. Трудно было бы представить себе героями этой повести пехотных офицеров, чье воображение укрощено долгими пешими переходами, а доблести в силу этого отличаются более тяжеловесным характером. Что же касается артиллеристов или саперов, головы которых постоянно охлаждаются сухой математической диетой, то для них это уже совершенно немыслимо» {89, с. 294–295}.
Естественно, дуэли чаще возникали в частях, расквартированных в столицах, в первую очередь в гвардейских. Предполагалось, что служба гвардейского офицера должна сочетаться со светской жизнью. Гвардейцы были военными в салонах и на балах; и светскими людьми, аристократами — в казармах и на парадах. Светская жизнь давала много причин для взаимного неудовольствия, а военные привычки предполагали наилучший способ удовлетворения — с оружием в руках.
Мы уже говорили, что разжалование в рядовые с правом выслуги и отправка в действующие части, чаще всего на Кавказ, были наиболее распространенными наказаниями за дуэль для военных. В некоторых полках таких разжалованных собиралось довольно много, и они в какой-то мере определяли лицо полка.
Особенно известен в этом отношении был 44-й Нижегородский драгунский полк. Он считался привилегированным (его даже иногда называли «кавказской гвардией»). С одной стороны, в него традиционно вступали кавказские аристократы, а с другой — переводились проштрафившиеся или разжалованные гвардейцы, кроме того, к нему часто прикомандировывались приехавшие за подвигами и орденами столичные офицеры. Полк функционально был ориентирован на то, чтобы предоставить возможность отличиться и в результате получить желанное прощение, офицерский чин или орден, романтическую повязку поперек лба и вернуться в Петербург со славой. Нижегородцами командовали в разные годы H. H. Раевский, а потом его сын, тоже Николай Николаевич, близкий знакомый Пушкина (в 1829 году Пушкин во время своего «путешествия в Арзрум» провел несколько дней с Раевским и даже участвовал в конной атаке нижегородцев), А. Г. Чавчавадзе. В этом полку служили легендарные бретеры Г. И. Нечволодов и А. И. Якубович (переведенный на Кавказ прапорщиком за участие в дуэли А. П. Завадовского с В. В. Шереметевым), многие декабристы (H. H. Раевский-младший был в 1829 году отстранен от командования полком за слишком либеральное отношение к разжалованным декабристам). «Пребывание подобных личностей в Нижегородском полку было более или менее кратковременным, но оно всегда оставляло в нем свои значительные следы. Нижегородцы, слыша о их подвигах, связывали с их именами имя своего полка, невольно подчинялись обаянию их славы, с гордостью говорили о них, делали их предметом полковых преданий», — писал в многотомной истории полка В. А. Потто {136, с. 172}.
Известный военный историк С. А. Панчулидзев говорил об этом полку как о месте сбора разжалованных за дуэли в 1810-1820-х годах {149, с. 152}. Но и позже, при И. Ф. Паскевиче, полк сохранил свою репутацию, и, например, известный буян П. Я. Савельев после очередной своей выходки был переведен в Нижегородский полк (вместо отставки) по его собственной просьбе {150, с. 66–67}. М. Ю. Лермонтов, сосланный на Кавказ после истории со стихотворением «Смерть поэта», также оказался в Нижегородском полку.
Сходную репутацию имел Тифлисский егерский полк. Панчулидзев упоминает, что и в Арзамасский конно-егерский полк под командованием M. H. Бердяева (1820–1829) посылали «на исправление» «самых отъявленных негодяев» {149, с. 235}.
На Кавказе сложился романтический ореол вокруг фигуры разжалованного. В «Геpoe нашего времени» княжна Мери долго считает Грушницкого разжалованным за дуэль, хотя на самом деле он юнкер из вольноопределяющихся. Грушницкий «носит, по особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель» — ведь, как говорил ему Печорин, «солдатская шинель в глазах всякой чувствительной барышни тебя делает героем и страдальцем». Когда Мери узнала, что он юнкер, его «серая шинель», а затем эполеты сразу поблекли в ее глазах.
Фигуру разжалованного окутывал своеобразный ореол таинственности и мужества, он представлялся жертвой и героем. Н. И. Лорер, декабрист, отправленный из Сибири рядовым на Кавказ в конце 1820-х годов, писал: «Пусть не удивляются читатели тому, что в рассказах моих о кавказской моей жизни часто встретит он как меня, так и многих других сосланных и разжалованных в обществе начальников своих различных степеней военной иерархии не как подчиненных, а на ноге товарищеской, дружеской, вежливой и учтивой. Ермолов внушил эти правила Кавказскому корпусу, и приличное обращение с разжалованными соблюдалось и соблюдается там и поныне» {103, с. 196}. Офицеры видели в разжалованных своих бывших товарищей, оказавшихся в тяжелом положении; среди разжалованных были их приятели и родственники, родственники приятелей и приятели родственников. Каждый из офицеров и для себя не исключал возможности в будущем оказаться в таком же положении. Часто лишь второстепенные обстоятельства (огласка, наличие или отсутствие заступников, отношения с командиром) определяли выбор между вариантами наказания: разжаловать в солдаты или же перевести из гвардии на Кавказ в армейский полк. Иногда все зависело от случая, минутного настроения, даже каприза монарха или командующего. Непредсказуемость наказания, безусловно, сближала разжалованных и неразжалованных, наказанных и прощенных.
«Промежуточное», «взвешенное» между солдатами и офицерами положение разжалованного послужило материалом для создания нескольких замечательных образов в литературе — от характерного Долохова в «Войне и мире» до трагического Бронина в «Ятагане» Н. Ф. Павлова или жалкого и опустившегося Гуськова из зарисовки Л. Н. Толстого «Из кавказских воспоминаний. Разжалованный».
Необходимо рассказать еще об одном явлении, имеющем отношение к дуэли, — о буршестве. Буршами называли членов студенческих корпораций в немецких университетах. Эти корпорации строились по национально-земляческому принципу. Унаследовав традиции вольных университетов средневековья, студенты вели весьма разгульный образ жизни. Постоянные пирушки, эпатирование филистеров, т. е. немецких обывателей, чуть ли не ежедневные ссоры между представителями разных корпораций оживляли студенческую жизнь. Воинственный дух всячески поощрялся. Бурши постоянно тренировались в фехтовальном искусстве. Практиковались и назначенные поединки между буршами (без какого-либо повода, из чистой любви к искусству). Естественно, если возникало «дело чести» между буршами, то поединок (мензура) был единственным способом удовлетворения взаимных обид и претензий. При этом необходимость поединка, его вид, жесткость условий, вид оружия и т. п. назначались старейшинами корпорации.
Бурши гордились своими поединками, шрамами, полученными на поле чести. Иногда небольшую царапину специально растравляли химическими веществами, превращая ее в уродливый, но «мужественный» шрам через все лицо.
В буршестве сочетались безрассудство и расчет. Растравляя шрамы на лице, бурши на назначенных мензурах специально обматывали жизненно важные части тела, чтобы не нанести друг другу смертельного ранения; проведя студенческую молодость в буйстве, они сами после окончания университета становились добропорядочными филистерами. Герой повести В. А. Соллогуба «Аптекарша» рассказывал о своем приятеле студенческих времен: «У меня был один товарищ до того отчаянный, что все тело его было изрублено, шапка прострелена; платье свое он проиграл в банк <…>. В день отъезда он напроказил до того, что волосы становились дыбом <…>. На другойдень он был мирным пастором» {155,с. 161}.
