Андрей Буровский - Пётр Первый - проклятый император

Всепьянейший же собор был не просто компашкой… Это была многолетняя игра со своими правилами и законами. Если «потешные» баталии незаметно переросли в военные походы и отмерли, то Всепьянейший собор сохранялся до самой смерти царя Петра.

В этом клубе Петр тоже имел скромный чин — дьякона, а главой его сделался Никита Зотов — «Всешумнейший и всешутейший отец Иоаникит, пресбургский, кокуйский и всеяузский патриарх», называемый еще «князь–папой».

Собор был своего рода «общественной организацией» и имел даже свой устав. Этот устав написал лично Пётр, и читатель не ошибется, предположив — это был очень длинный и невероятно подробный документ. В уставе подробнейшим образом определены чины Собора и способы избрания «князь–папы» и рукоположения всех чинов пьяной иерархии. Да, рукоположения! Собор полностью воспроизводил всю церковную иерархию и все церковные обряды.

Главное требование устава было просто: «быть пьяным во все дни и не ложиться трезвым спать никогда». Ну и требование подчиняться иерархии собора — его 12 кардиналам, епископам, архимандритам, иереям, диаконам, протодиаконам. Все они носили клички, «которые никогда, ни при каком цензурном уставе не появятся в печати» (Ключевский В.О. Русская история. Полный курс лекций. Т. 2. Ростов–на–Дону, 2000. С. 495). Были и «всешутейшие матери–архиерейши и игуменьи». Все облачения всех чинов, все молитвословия и песнопения, весь порядок «службы Бахусу и Ивашке Хмельницкому» и «честного обхождения с крепкими напитками» прописывались самым подробным образом.

Паскудства, творимые Петром и его сподвижниками, вполне подобны всему, что выделывали члены «Союза воинствующих безбожников» в 1920–е годы. И с черепами на палках бегали, и матом орали в церкви, и блевали на алтарь, и… Впрочем, описаниями диких кощунств Всепьянейшего собора можно заполнять целые книги, только стоит ли? Вроде бы уже и так все ясно.

Трезвых, как страшных грешников, торжественно отлучали от всех кабаков в государстве. Мудрствующих еретиков–борцов с пьянством предавали анафеме.

В общем, собор был откровенной и до крайности похабной пародией на Церковь и на ее обряды, а некоторые обряды собора таковы, что в это трудно поверить. При вступлении в собор нового члена, его спрашивали: «Пиеши ли?» — в точности как в древней церкви новичка спрашивали: «Веруешили?»

Когда новопринимаемый отвечал: «Пью», его хватали люди, одетые в вывернутую наизнанку одежду, с масками кошек и свиней на лицах или с зачерненными сажей физиономиями, тащили его к винной бочке.

Никита Зотов, пьяный, естественно, в дупель, восседал на этой бочке, с «крестом», сделанным из двух табачных трубок, в одежде монаха, но с прорезью на заднем месте. В другой руке он держал сырое яйцо вместо державы.

— Благослови, отче!

Тот дико матерился и «благословлял» — махал «крестом», отпихивал ногой и бил о темя «посвящаемого» сырым куриным яйцом, чтобы разбившееся яйцо стекало по лицу. Налетали прочие, так сказать, рядовые участники собора. С мяуканьем, воплями, ржанием, топотом, визгом волокли человека — упаивать до морока, до рвоты.

Характерно, что это безобразие не всегда было только для «внутреннего употребления», в своем кругу. Не успев войти хоть в какую–то силу, сразу после переворота Медведихи, Петр начал изо всех сил демонстрировать нравы Всепьянейшего собора и даже заставлял окружающих принимать в нем участие.

Уже в 1690—1691 годах на святках члены собора ездили Христа славить по всей Москве. Компания человек в 200 на нескольких десятках саней, в которые запряжены свиньи, собаки, козлы, быки, ездила из дома в дом, с вечера и до утра. На передних санях — любимый учитель Петра, Никита Зотов (между прочим, в слове «любимый» я не заложил ни одной капли иронии — Пётр и правда его очень любил), в усмерть пьяный «князь–папа», размахивая жезлом и в жестяной митре на голове. За ним ехали одетые в шляпы из лыка, в кулях мочальных, в разноцветных кафтанах, украшенных кошачьими лапками и беличьими хвостами, в соломенных сапогах и так далее.

Компания вламывалась в дома и везде требовала вина и водки, разбредалась по дому в поисках еды, выпивки и «приключений» разного рода: обрывали юбки прислуге, а то и дочерям хозяина, выпивали все, что находили. В общем, вели себя по старой армейской поговорке: «пить все, что горит, вступать в интимные отношения со всем, что шевелится».

Поили и хозяина и, «напоив до изумления», глумились над ним, как хотели. В этом месте своего «Петра Первого» Алексей Толстой не отступает от истины, рассказывая, как боярина Буйносова сажали

«голым гузном в лукошко с яйцами»,

а

«князю… забили в задний проход свечу и пели вокруг нее ирмосы (религиозные песнопения. — А.Б.)».

Одним словом,

«святочная забава в этом году была такая трудная, что некоторые приуготовлялись к ней, словно бы к смерти».

Поскольку все знали — в числе «шутников» и сам Петр, сопротивляющихся не было.

На первой же неделе Великого поста «Его Всешутейшество» устраивал покаянную процессию: выезжал в санях, запряженных свиньями или собаками, верхом на козлах или быках, в вывороченных наизнанку шубах. Если на святках полагалось подносить им водки и платить за «славление», то теперь полагалось подносить водки за то, что каются, «на покаяние».

Если «потешные баталии» незаметно исчезли из жизни царя, то Всешутейный собор до конца жизни оставался его любимой игрушкой. И даже вне «заседаний» собора элементы этого развлечения возникали на каждом шагу.

На Масленице в 1699 году после пышного придворного обеда, в присутствии и при участии сотен людей, царь устроил не что–нибудь, а «служение Бахусу». «Князь–папа» Никита Зотов «благословлял» трубками преклонявших колена гостей. Благословив последнего, заставив всех, включая дам, выпить по большому бокалу сивухи и напившись сам, Зотов пустился в пляс, размахивая «пастырским» посохом.

Только один из гостей, присутствовавших на обеде, французский посол, не выдержал этого маразма и ушел, сославшись на то, что в его отечестве таких Всешутейных соборов нет и он к тому не привык.

В январе 1694 года царского шута Якова Тургенева женили на «дьячьей жене» (так в источниках)! Хочется верить, что речь идет все–таки про дьячью вдову, но, зная Петра, вполне допускаю — могли повенчать с шутом и жену при живом муже.

Праздновали свадьбу, венчая Тургеневых дважды — в настоящей церкви, и водя молодых вокруг винной бочки на соборе, неся несусветную похабщину и надираясь до посинения. И ходили процессиями по Москве, ехали за каретой молодых на козлах, быках, на свиньях… Впрочем, эту всю мерзкую экзотику читатель уже знает по святочным «забавам».

Эта свадебная компания тоже не оставила москвичей в покое: Яков Тургенев ездил в гости к купцам, а к боярам и служилым людям — сам царь.

Взрослый Петр на четвертом и на пятом десятке резвился порой точно так же. В программу празднования Ништадтского мира в 1721 году (Петру — 49 лет, ему осталось жить всего 4 года) он включил непристойнейшую свадьбу нового «князь–папы», старика Бутурлина, с вдовой прежнего «князь–папы», помершего Никиты Зотова. В торжественно–шутовской обстановке молодых обвенчали в Троицком соборе, причем роль Евангелия играл ящик с водкой, форматом похожий на священную книгу, а шуты грубо передразнивали каждое слово и каждое движение священника.

Иноземцы иногда придумывали просто замечательные в своей наивности оправдания поведению Петра. Мол, он хотел показать московитам, как непривлекательно пьянство, и одновременно хотел соединить презрение к пьянству и распутству с отвращением к предрассудкам московского православия. Историки, более близкие к нашему времени, находили смысл в царских безобразиях — ведь к временам Петра православие закоснело в чисто формальном подходе к вере. Надо было показать народу мерзость этого закостенения, и для того как раз служила пакостная пародия Всешутейного собора…

Предоставляю читателю судить самому, легко ли таким способом вызвать отвращение к чему–то, кроме самих запойных балбесов (и это еще очень мягкое определение). И в какой мере идущий в пляс пьяный Зотов или падающий через каждые три шага Бутурлин способны навести рядового московита на глубокомысленные размышления о формализме в Православной церкви и «восхотеть» чего–то более живого.

Высказывались предположения и о том, что Петр использовал пьянство как способ развязывать языки окружающим. Якобы он был очень здоров, пьянел медленно, и остальные собутыльники, напившись, высказывали все, что у них было на душе. Возможно, Петр и правда такой способ использовал. О Ф.Ю. Ромодановском это известно совершенно точно — Фёдор Юрьевич зазывал к себе и напаивал «до изумления» гостей, разузнавая таким образом их мысли и их отношение к тому или иному.