Сергей Беляков - Гумилёв сын Гумилёва
Однако версия Гумилева понравилась не только наивным читателям, но и Вадиму Кожинову, серьезному филологу, ученику Михаила Михайловича Бахтина, сотруднику академического Института мировой литературы. Гумилева Кожинов критиковал за неточности, но принял именно его версию: на поле Куликовом воевали не с Востоком, а с Западом, не с евразийскими кочевниками, а с наемниками проклятых латинян.
Писатель и фольклорист Дмитрий Балашов, находившийся под сильным влиянием Гумилева, тоже согласился с автором «От Руси до России». Принял татаро-фильскую версию и Сергей Лавров, президент Русского географического общества, достойный, порядочный человек и серьезный ученый. Почему так случилось?
Чтобы продолжать разговор, нам придется вернуться в двадцатые годы XX века. Волшебное слово «евразийство» сейчас известно даже тем, кто не выучился читать. Между тем мало кто понимает его смысл. Не уверен, что даже советники и референты, подсказавшие Путину и Назарбаеву словосочетание «Евразийский союз», вполне понимают, о чем идет речь. Понятие стало слишком общим, слишком расплывчатым. Любого тюркофи ла у нас называют «евразийцем», любой тюркский, монгольский, а иногда и палеосибирский народ называют «евразийским». Любой совместный с Казахстаном, Киргизией или Узбекистаном проект, будь то таможенный союз или какой-нибудь фестиваль, тут же норовят связать с евразийством. Первоначально же евразийство возникло как идейное течение, больше политическое, чем философское или тем более научное.
ЕВРАЗИЙСТВО
История евразийства начинается в Софии, где в 1920 году тридцатилетний русский филолог Николай Сергеевич Трубецкой, эмигрант, недавно получивший место в Софийском университете, опубликовал небольшую брошюру под названием «Европа и человечество».
Главная мысль князя Трубецкого – европейцы только собственную культуру считают общечеловеческой, хотя она, в сущности, не хуже, но и не лучше всех прочих культур. Более того, высших и низших культур вообще нет, писал Трубецкой, предвосхищая Тура Хейердала и современных идеологов мультикультурализма: «Дело тут не в том, что "дикари" по своему развитию ниже европейцев, а в том, что развитие европейцев и дикарей направлено в разные стороны, что европейцы и "дикари", по всему своему житейскому укладу и по вытекающей из этого уклада психологии, максимально отличаются друг от друга… "высших" и "низших" культур и народов вообще нет, а есть лишь культуры и народы, более или менее похожие друг на друга». Европеизацию Трубецкой считал безусловным злом. Всякий народ, решивший «присоединиться к Европе», теперь «светит отраженным светом» и даже уподобляется обезьяне, которая подражает чужим повадкам. Такой народ обречен на вечное подражательство, вечную отсталость, вечное подчинение романо германцам, материальную и духовную зависимость от них.
Брошюра была рассчитана на таких же русских эмигрантов, как сам князь. Один из них, Петр Николаевич Савицкий, сначала с Трубецким не согласился, но спустя недолгое время стал его единомышленником.
Отвернувшись от Европы, русские интеллектуалы начали искать новых друзей. Славяне, даже православные, их уже не привлекали. Николай Трубецкой, Петр Савицкий и присоединившиеся к ним Петр Сувчинский, Георгий Флоровский, конечно же, прекрасно знали и труды славянофилов, и панславизм Николая Яковлевича Данилевского. Автор «России и Европы», прямой идейный предшественник князя Трубецкого, еще в семидесятые годы XIX века мечтал о создании общеславянского государства со столицей в освобожденном от мусульманского ига Царьграде. Но за пятьдесят лет, что минули со времен первой публикации «России и Европы», самые горячие сторонники славянства усомнились в жизнеспособности панславизма.
Нужен был новый друг, и славянофилы его нашли легко. В 1921 году в Софии вышел сборник статей «Исход к Востоку», где и появилось уже настоящее, классическое евразийство, которое будет более или менее успешно развиваться лет десять.
Избрав новыми друзьями и союзниками русского народа тюрков и монголов, евразийцы, на первый взгляд, ничего нового не выдумали. Почти все европейские русофобы давно и охотно причисляли русских к монгольскому миру. Французский историк и политический деятель Анри Мартен, современник Николая Данилевского, писал, что русские не славяне и вообще не индоевропейцы, они только внешне похожи на европейцев, а на самом деле принадлежат к «тюрко-алтайскому племени». Отсюда их склонность к суевериям, «раболепие» и «непроницаемость для просвещения». О татарском облике Московии времен Ивана Грозного писал польский историк Казимир Валишевский. Французский шовинист Анри Масси считал Россию страной исключительно азиатской. «Колыбелью Московии было кровавое болото монгольского рабства», — писал Карл Маркс. С европейцами соглашались и русские западники. Василий Осипович Ключевский называл Россию XVIII века государством «восточноазиатской конструкции… с европейски украшенным фасадом». Евразийцы согласились с этой формулировкой, они лишь поменяли знак. В глазах французского шовиниста и русского западника связь с монголами была тягчайшим обвинением, в глазах евразийцев – очень хорошим делом.
Российская государственность для них начиналась не с Киевской Руси, а с племенных объединений скифов, гуннов и, разумеется, с улуса Джучи, то есть с удела старшего сына Чингисхана. Хотя монгольское завоевание принесло Руси неисчислимые беды, польза от него намного превзошла вред. Россия восприняла не только формы, но и дух монгольской государственности:
«…Монгольское нашествие было бедствием ужасающим, погубившим на Руси сотни тысяч, а м.б. и миллионы людей, уничтожившим множество неоценимых памятников древнерусской культуры. <…> Но только слепой может отрицать, что на великую всемирно-историческую арену Русь [вышла], в свое время, именно "монгольским игом", превратившимся для Руси в великую монголо-татарскую "школу"», — писал Савицкий.
Возможно, евразийцы были искренни, когда называли Аттилу «батюшкой», а Чингисхана «великим организатором» и «суровым отцом нашим», но их монголофильство преследовало цель сугубо прагматическую: оправдать существование Российского государства, по крайней мере в границах Советского Союза. Монархия уже не могла бы объединить страну. В неизбежном поражении коммунизма евразийцы двадцатых не сомневались. Это поражение сулило столь же неизбежный распад Советского Союза. Предотвратить его могла только новая идеология, объединяющая русских, украинцев, татар, узбеков, кавказцев, словом, все народы России. Такую идеологию и пытались создать евразийцы.
Все народы, населявшие Россию, они признали евразийскими, а ее территорию (в советских границах) назвали Евразией. Петр Николаевич Савицкий обосновал географическое единство Евразии, которое требовало единства политического. Трубецкой пытался обосновать единство культурное и духовное. Наука была у евразийцев служанкой политики.
Евразийцы пытались доказать, что многочисленные народы России хотя и различаются между собой и происхождением, и образом жизни, и религией, но все-таки составляют особую «многонародную личность», «евразийскую нацию».
Серьезных доказательств они так и не представили. Хуже того, евразийцы в принципе не были способны найти такие доказательства. Идеологию евразийства создавали люди образованные, талантливые, но в истории и этнографии Центральной Азии совершенно не компетентные. Среди евразийцев не нашлось профессиональных востоковедов. Даже Петр Савицкий, пожалуй, единственный человек, посвятивший евразийству свою жизнь и не отказавшийся от него до конца своих дней, признавался, что до середины двадцатых годов почти ничего не знал о домонгольских степных культурах и государствах.
В двадцатые Савицкий начал следить за публикациями по истории Центральной Азии и даже изобрел термин «кочевниковедение», который тридцать лет спустя очень понравится Льву Гумилеву. «Пламенное сердце кочевниковеда! Вот что нужно для того, чтобы охватить в полноте историю Старого Света…» – писал Савицкий Гумилеву. Увы, даже самое пламенное сердце не заменит профессиональной подготовки историка и филолога, а филологическая подготовка Савицкого для кочевниковеда не подходила. Петр Николаевич мог свободно читать лекции на немецком и французском, знал английский и норвежский, в Праге освоил чешский, но с восточными языками знаком не был, да и времени для научных исследований у него не хватало. Савицкий жил преподаванием, а все свободное время отдавал организационной работе и евразийской публицистике. К тому же в его распоряжении не было даже тех источников, с которыми мог работать Гумилев.
Савицкий признавался Гумилеву, что после оккупации Чехословакии немцами (весной 1939-го) перестал посещать пражские библиотеки, а значит, перестал читать научные журналы и следить за новинками. Правда, в его распоряжении была огромная (10 тысяч томов) семейная библиотека, а друзья из Америки, Англии и СССР время от времени присылали ему книги. Но для занятий востоковедением этого мало. Савицкий помогал Гумилеву советами, подбадривал, иногда критиковал, но ведь Петр Николаевич не был ни тюркологом, ни монголистом. Самые дельные его замечания касались русской истории.
