Александр Верт - Россия в войне 1941-1945
Немцы все еще имели на Херсонесе небольшой аэродром истребительной авиации, но, поскольку он подвергался теперь непрерывному обстрелу артиллерией, особой пользы он уже принести не мог.
Однако русские не намеревались дать немцам возможность эвакуировать морем своих людей; в ночь на 12 мая несколько судов сделали попытку подойти к Херсонесу, но два из них были потоплены огнем артиллерии, остальные поспешили уйти обратно. Это произошло в ту ночь, когда советское командование решило покончить с 30 тыс. скопившихся здесь немцев. В этот момент вид судов, которые приближались, но затем ушли, так и не причалив к берегу, серьезно деморализовал немецкие войска. Они уже до того в течение двух дней и ночей подвергались ожесточенной бомбежке и артиллерийскому обстрелу, а в ночь на 12 мая заговорили еще и «катюши» («черная смерть», как прозвали эти минометы немцы). То, что за этим последовало, превратилось в настоящую бойню. Немцы в панике бежали за вторую, а потом и за третью линию своей обороны, а когда в предрассветные часы на поле боя появились советские танки, немецкие солдаты и офицеры начали сдаваться большими группами в плен; вместе с ними сдался и их командир, генерал Бёме, а также несколько штабных офицеров, скрывавшихся в погребе единственного уцелевшего крестьянского дома на мысе Херсонес.
Тысячи раненых были перенесены к оконечности мыса; здесь же скопилось человек 750 эсэсовцев, которые отказывались сдаваться в плен и продолжали вести огонь. Несколько десятков уцелевших попытались в конце концов уйти морем на лодках и на плотах. Некоторым из них действительно удалось выйти в море, но здесь многих настигли пулеметные очереди советских самолетов. Эти безумцы надеялись добраться до Румынии, Турции или рассчитывали, что их подберет какой-нибудь немецкий или румынский корабль.
Моя поездка в Крым 14-18 мая явилась, пожалуй, самым странным «отпуском в Крыму», какой только приходилось провести там кому бы то ни было.
Утром 14 мая я вылетел из Москвы в Симферополь. Самолет совершил круг над Сивашем, где месяц назад началось наступление советских войск, а затем над Перекопским перешейком, где немцы построили глубоко эшелонированную оборону. И наступавшие советские части правильно сделали, что обошли Перекоп стороной.
Местность вокруг Симферополя, с ее многочисленными тополями, напомнила мне французскую провинцию Турен. Все яблони, груши, вишни и абрикосовые деревья были в цвету. Симферополь, небольшой, ничем особенно не примечательный город (если не считать нескольких невысоких мечетей), хотя и пострадал от бомбежки, но незначительно. Более типичными для крымского ландшафта были татарские деревни с их мечетями и своеобразными татарскими жилищами с плоскими крышами и открытыми верандами. По пути к морю мы проехали несколько таких деревень; татары смотрели нам вслед с угрюмыми и испуганными лицами.
Затем мы выехали на Южный берег Крыма. В Алуште было сожжено множество домов, а пляж заминирован и оцеплен проволочными заграждениями; тем не менее открывшийся нашим взорам пейзаж выглядел, как на почтовой открытке, - чудесный край виноградников и кипарисов, с цветущими фруктовыми деревьями и сиренью, с домами, скрывающимися за алым пламенем бугенвилей и бледно-лиловыми кистями глицинии, в окружении садов, ослепительно ярких от обилия в них кустов золотого дождя. Дальше на запад на синем фоне моря вырисовывался огромный массив Аю-Дага, гранитной горы, в которую, согласно местной легенде, был обращен медведь, тщетно пытавшийся осушить Черное море, выпив его до дна. Справа высоко в небо уходили фиолетовые очертания Ай-Петри, чьи вершины были окутаны облаками.
В Ялте, этой «крымской Ницце», немцы сожгли всю приморскую часть города, но между Ялтой и тем местом, где дорога поворачивает в горы, разрушения были незначительными. Мы миновали дворцы в Алупке и несколько санаториев, ныне переполненных советскими ранеными. Когда мы проезжали мимо, многие из них, с повязками или на костылях, приветственно махали нам руками.
Ничто не могло бы быть разительнее контраста между тем, что мы видели, когда ехали по картинно прекрасному побережью, и местностью вокруг Севастополя. Здесь не было ничего, кроме унылых низин, над которыми гулял ветер, да развалин домов. Инкерманская долина походила на долину смерти. От Севастополя ее отделяет Сапун-гора; последняя, вся изрытая воронками от снарядов, как и окружающая местность, тоже казалась одним из самых унылых мест на земле. Одному богу известно, сколько людей погибло здесь! На равнинах вокруг Сапун-горы и вдоль дороги, Идущей через Инкерманскую долину к Севастополю, чувствовалось зловонное дыхание смерти. Оно исходило от трупов сотен все еще лежавших у обочин дороги лошадей, раздувшихся и разлагающихся, и тысяч убитых, многие из которых были зарыты недостаточно глубоко или даже вообще еще не были захоронены.
Здесь, как нигде в другом месте, вы испытывали чувство, будто едете по многим и многим пластам человеческих костей, - костей людей, погибших в Крымскую войну прошлого столетия, в сражениях 1920 г. и в период страшной 250-дневной осады Севастополя, и вот теперь опять…
Издали казалось, что Севастополь, с его длинной, узкой бухтой, живет, но и он тоже был мертв. Даже в пригородах его, на дальнем конце Инкерманской долины, не уцелело почти ни одного дома. Железнодорожный вокзал представлял собой гору щебня и искореженного металла. В последний день своего пребывания в Севастополе немцы спустили под откос огромный товарный состав, который свалился в овраг и лежал здесь вдребезги разбитый, вверх колесами. Разрушения, всюду разрушения!
Сам Севастополь, до войны такой яркий и оживленный, имел сейчас невыразимо грустный вид. Гавань была забита обломками судов, потопленных в последние дни эвакуации немецких войск.
Непривычно было бродить по пустынным улицам Севастополя. Здесь все напоминало об исторических событиях Крымской войны, например Михайловский редут, возвышавшийся по ту сторону бухты и оставшийся сейчас более или менее невредимым, одним из защитников которого в период Севастопольской обороны 1854-1855 гг. был молодой Лев Толстой. Да, все здесь было связано с воспоминаниями о далеком прошлом города и другими, более мучительными воспоминаниями о 1942 г.
В одном из немногих больших зданий (кое-как восстановленных немцами после 1942 г.) я увидел председателя Севастопольского горсовета Ефремова. Он был председателем горсовета и во время обороны Севастополя в 1941-1942 гг. Сейчас, пояснил он, городские улицы пустынны, потому что живущие в предместьях люди никак не могут еще отвыкнуть смотреть на сам город как на запретную зону. Солдаты тоже ушли из города, кроме небольшого отряда черноморских моряков-зенитчиков. В течение последних двух лет они только и мечтали о том дне, когда снова будут стоять на страже Севастополя… Знаменитый Военно-морской музей в основном уцелел во время осады, но все его экспонаты были вывезены организацией Розенберга в Германию - «с разрешения вермахта», как гласило висящее в музее объявление. Оно было написано на немецком, румынском, татарском и русском языках, причем на русском в последнюю очередь.
После осады Севастополя 1941-1942 гг. в живых осталось 30 тыс. человек гражданского населения, но из них около 20 тыс. было угнано немцами в Германию или расстреляно по подозрению в том, что они являются переодетыми солдатами. 10 тыс. человек получили разрешение проживать в городе, вернее, в его северных пригородах. Ефремов упомянул также о крымских татарах, которые отличались особой жестокостью, выслеживая переодетых в штатское советских солдат. В общем татары показали себя как нельзя хуже. Они сформировали полицейские отряды, подчинявшиеся немцам, и принимали самое активное участие в деятельности гестапо…
Вид Херсонеса внушал ужас. Вся местность перед земляным валом и позади него была изрыта тысячами воронок от снарядов и выжжена огнем «катюш». Здесь все еще валялись сотни немецких автомашин, однако часть их советские солдаты успели уже вывезти. Земля была сплошь усеяна тысячами немецких касок, винтовок, штыков и другим оружием и снаряжением. Советские солдаты собирали сейчас все это имущество в большие кучи; им помогали присмиревшие немецкие военнопленные; по их виду чувствовалось, как они счастливы, что остались в живых. Вокруг было также множество немецких орудий и несколько тяжелых танков - последних было немного, поскольку большинство их немцы потеряли или эвакуировали еще задолго до этого.
Земля была густо усыпана также обрывками бумаг - фотографий, личных документов, карт, частных писем; валялся здесь даже томик Ницше, который до последней минуты таскал с собой какой-нибудь нацистский «сверхчеловек». Почти все трупы были захоронены, но вода вокруг разрушенного маяка кишела трупами немцев и обломками плотов, которые покачивались на волнах, плескавшихся у оконечности мыса Херсонес. Это были трупы тех, кто пытался спастись бегством на плотах, а также некоторых из тех 750 эсэсовцев, которые сделали маяк своим последним рубежом и не сдались. Здесь же, среди всех этих трупов, у кромки воды виднелся еще какой-то странный предмет, нечто похожее на человеческий скелет. На нем не было уже ничего, кроме нескольких рваных лоскутьев, и на одном из этих лоскутьев сохранились следы белых и синих полос - тельняшки моряка-черноморца. Кто был этот моряк? Не был ли он одним из тех, кто почти два года назад сражался до последнего патрона - подобно погибшим здесь немцам - на этом же самом мысе Херсонес?
