Иван Лукаш - Бедная любовь Мусоргского
В тот вечер, в трактире, на Выборгской стороне, из темного угла у стойки, где обычно отдыхают арфянки, его позвала скромная женщина, в клетчатом платке. Против женщины сидела девочка лет семи, в светлые волосики вплетен бант.
Болтая ножками, она ела хлеб с колбасой из рук матери.
- А вы все ищете Аню, - сказала скромная женщина, тут прикрикнув на ребенка: - Да сиди ты, непоседа.
- Откуда вы знаете? - смутился Мусоргский.
- У нас все знают, по трактирам...
На столе стояла клетка, какие арфянки носят с собою по дворам. Птица, неизвестно какая, кажется серый дрозд, заершенная, быстроногая, тянула билетики счастья.
- Дяденька, возьмите билетик, - сказала девочка с набитым ртом.
Быстроногая птица захлопотала клювом в ящике под клеткой. Мусоргскому выпала планета Сириус, богатство, знатность, слава, но надобно бояться туза треф, числа 15 и четвергов.
- Может, кто знает, где Аня, - сказала женщина с грустным сочувствием, да для смеха вам не говорят.
- Я так и думал ...
- И она вас тоже видела раза два, как вы в трактиры заходили. Она черным ходом убегала.
- Но почему же?
- Боится, вы на нее в полицию донесть, будто, можете ...
- Скажите ей, когда так, что она дура. Так и скажите: дура. Какая там полиция.
- Ну вот, как же сказать.
- А это кто, ваша дочка?
- Дочь. Я вдова, мой муж гравером был. Видел бы, как нам приходится с нею ...
Мусоргскому стало скучно, что она сейчас заплачет.
- А где Аня, вы не знаете? - спросил он.
- Сейчас, правда, не знаю. Кто-то говорил, она на Малые Вишеры уехала.
- Но почему на Вишеры?
- Сами, извините, знаете: гулящая. Ей все одно: отчаянная...
Теперь он, по крайней мере знал, что ее нет в Питере и не сомневался, что вернется, что встретит ее непременно.
Его начал привлекать теплый шум рестораций, где он проводил вечера, ожидая ее, и это легкое опьянение, когда все становилось как-то проще, лучше, возможнее.
Арфянки пели песни о горькой любви, о тоске желаний. Они пели страстно и печально, иногда еврейские, иногда немецкие, бесконечно мягкие мелодии.
Их кабацкие песни были полны горячего волнения. И когда, чуть нетрезвый, облокотись на стойку слушал пение, ему, как и другим, казалось, что певица, поблескивая глазами, поет ему одному, и что только одному ему на всем свете понятна горячая тоска, горькая любовь.
Ночью, он возвращался к себе.
Морозное небо синело над двором. Звучно стучали шаги по мосткам.
Он думал, что следовало бы написать сонату для одних арф, и назвать "Песня Песней", на одних приливах и отливах арф, на могучем ропоте, и чтобы пели арфы, может быть тысячи арф, о любви, дышали бы томлением и желанием, всеми страстями, грехом, но чтобы сквозь приливы и отливы земных прибоев стало бы проступать светлое дуновение, тишина сил небесных.
На черной лестнице он послушал шарканье своих шагов и, считая ступеньки, осевшие от столетия, по каким подымалось столько людей, от кого и памяти не осталось, подумал, что это тоже удивительная тема "Шаги", поток шагов, смутное движение ног, и уже никогда, никому не узнать кто проходил здесь, точно лица всех живых во тьме, а ноги идут, идут.
И на площадке, перед дверью, увидел в темноте Анну.
Она сидела на окне, подобравшись в комок, ноги не доставали до каменного пола. Она бесшумно соскользнула с окна, поджала обе руки под платок. Слегка светилось в потемках ее похудавшее лицо. Он подошел к ней, откинул платок, взял ее крепко за руки. Его губы дрожали:
- Где же ты пропадала, послушай...
- Холодно как, - прошептала она. - Замерзла вас дожидаючись.
Он почувствовал в глазах колючие слезы и, чтобы она не заметила, стал отпирать дверь, не находя ключом скважины.
- Не гони, - прошептала она.
Он вошел впереди, зажег торопливо лампы, в столовой и кабинете. Осветилось все. Когда он вернулся в прихожую, она так и стояла, поджавши руки под платок.
- Не гони, - прошептала она.
Теперь он увидел, что ее рваный оренбургский платок повязан узлом на груди, что на худом лице, у глаза, темная полузажившая царапина, синяки.
- Тебя били? - сказал он тихо.
- Били.
У нее зуб на зуб не попадал, вдруг она вскрикнула жалостно и стыдливо:
- Да не смотрите на меня так, чего смотрите...
- Иди, я тебе согрею воды, умоешься, чаю поставлю, иди в постель ...
Он повел ее под руку в освещенные комнаты. Она плакала обиженно, жалобно.
- Что асе ты, Аня, какая ты, право, чего же плакать, - утешал он.
Он усадил ее на диван, начал снимать ее неуклюжие сиротские башмаки, с ушками, точно неживые.
Он принес ей помятый таз с горячей водой, гребень, чтобы расчесать волосы, губку, кусок простого, серого мыла.
Она сидела, накрывшись его офицерской шинелью, дрожала, и плакала с горьким детским отчаянием.
- Простите, что я вас тогда обокрала, дрянь я, подлая, воровка, простите.
- Хорошо, прощаю, вот умойся... Я выйду.
Он прикрыл к ней дверь, с таким чувством, какое бывает, вероятно, у хозяина, когда к нему возвращается сбежавшая собака или кошка, истощавшая, в клочьях шерсти, с порванным ухом и с позвонками, выпирающими на тощей спине.
Ему было все равно, уйдет она завтра, обокрадет его снова, сбежит или останется. У него было только чувство жалостной благодарности, что сегодня она вернулась, и снова спит на его диване и ее темно-рыжие волосы заплетены, как у девочки, кичкой и повязаны тесемкой (она всегда так собирала волосы после мытья).
Поверх пледа он накрыл ее старым ковром, чтобы ей было теплее и бесшумно отошел в своих татарских мягких сапожках.
ПОЕДИНОК
Анна проснулась поздно. Она смотрела, как Мусоргский, согнувшись, пишет за столом. Потом небрежно собрала в косу рыжие волосы и поискала под постелью кончиком ноги башмак.
- В лавку, что ли, пойти, - сказала она, лениво зевая. - Курить страсть хочется.
- Да я уже был в лавке.
Действительно, он рано сбегал в мелочную на углу, и в табачную:
- Вставай, вставай, лежебока.
Она посмотрела равнодушно и, не стесняясь его, стала надевать поверх нечистой сорочки вязаную, прорванную на локте кофточку.
- Голова болит, - сказала она. - Ты дашь вина, рюмку.
- Что же, выпей... А может быть, лучше чая, сайки свежие, московские, еще теплые.
- Спасибо, сайки я люблю.
Она лениво пошла с ним на кухню, чуть поводя боками. Как и раньше, кофточка была полузастегнута на груди и хвост рыжих волос небрежно сброшен на белую, очень нежную, шею.
На кухне, он прикрыл стол бумагой, но она изодрала ее, задумчиво чертя вилкой. Она много курила. Потом ходила по кухне, с куском хлеба в руке, жевала рассеянно. Ни перемены, ни благодарности в ней не было.
А в нем все было по иному. Отошло влечение, желание, властная тьма. Теперь он смотрел на нее с ясным вниманием и покоем.
У него и жалости к ней не было, а только пристальное внимание и неловкость из-за женской ее неряшливости, зевков, папирос.
- Ты чего так смотришь? - внезапно сказала она с неприязнью.
Чувство неловкости перед ним было у нее и она хотела скрыть это, под своей развязностью.
- Разве я смотрю?
Он опустил глаза, стал прибирать чашки на столе. Непостижимое человеческое существо в его доме, - уличная женщина, - и странно, что теперь он хорошо видит в ней то, чего не видел раньше: что-то неуловимое, непередаваемо-человеческое, сокровенный, жалостный свет.
Анна присела в его кресло, с папиросой:
- У тебя работа какая, что ли? Озабоченный ты. Хожу, хожу, а ты и не посмотришь ...
- Ну, вот, только что окрысилась, зачем смотрю, теперь, почему не смотрю. Смешная ...
- Так ты не так смотришь, не так. Он помолчал, потом сказал:
- Это верно, не так ... И вот что еще хочу сказать: когда тебе у меня надоест, скучно станет, ты уходи, я тебя не буду держать, даю честное слово. Спасибо, что пришла. Хорошо, что уйдешь. Понимаешь?
Она неловко, немного детским движением, сползла с кресла, бросила окурок, притушила башмаком, отошла к окну. Тихая, стояла там, освещенная инеем. Она провела по инею кривую робкую черту:
- Понимаю. Чего не понять. Опаскудела вам, вот и все. Не бойтесь, не останусь. Я не как ваши честные, только деньги с мужей тянут. Сама знаю, что вольная. А за ночлег спасибо. Нынче и уйду.
Мусоргский рассмеялся:
- Кто это тебя о честных научил толковать? И никуда ты нынче не уйдешь. Не прикидывайся, пожалуйста. Я вижу, ты до черта усталая, избитая, больная ... Куда ты пойдешь, уже сиди лучше тут и помалкивай, покуда не отдышишься. А главное, вовсе неверно, что ты мне, как говоришь, опаскудела. Ты мне лучше, дороже, краше стала, не знаю, как сказать, несравненнее, чем раньше. Если бы я мог все толком тебе объяснить. Что-то случилось со мною, как и когда не знаю. Может быть, тогда случилось, когда я в метели твое пение услышал, или когда один по кабакам таскался, зачем-то тебя искал ...
Он стал у окна с нею рядом и его лицо осветилось неясно, голубые глаза померкли. Он провел ногтем черту на инее, рядом с ее.
